Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

Король наконец вернулся, но так как меня не позвали в замок, я остался под золотым колоколом. Я немного обленился, а от матери и достойной Кинги уже отстать не хотел.

Между тем, как только Ольбрахт выздоровел и почувствовал в себе силу, начал ту жизнь, к которой привык. Мало ему было того, что каждые несколько дней у кардинала-брата он устраивал пиры, весёлые застолья и пьянки, с которых чаще всего возвращался только под утро. С небольшим числом своих придворных он устраивал по ночам экспедиции в город, в такие дома, в которых, помилуй, Господи, не только нога короля не должна стоять, но и его челяди.

Мне говорили об этом, да и сам я не единожды слышал голоса на рынке, в которых различал хорошо знакомый мне смех короля. Те, кто когда-то навязывал ему Кингу и восхвалял её красоту, должно быть, снова, из-за злобы ко мне, побудили его обратиться к ней. До меня дошла информация, что королевские посланцы пару раз приставали к ней, когда она тут же неподалёку шла в костёл Девы Марии. Старая женщина, которая пыталась её обхаживать, обещая великие сокровища, если даст себя отвести, проскользнула в дом.

Ей открыто говорили о короле.

От стыда она никому не смела жаловаться, только позже всё откылось.

Дряхлый, немощный Слизиак видел больше меня, мне об этом ничего не говорили.

Эта весенняя ночь, которая снова была переломной в моей судьбе, будет для меня памятной, покуда навсегда не закрою глаза.

Мы вечером все спокойно разошлись спать. Мать с Кингой — на верх, а я — вниз. Девушка занимала комнатку в углу, выходящем на улицу. Возможно, была полночь или больше, когда от первого гоубокого сна я был разбужен глухим шелестом, а потом звуком голосов, которого я не мог себе объяснить. Меня охватил какой-то страх и я вскочил на ноги, а так как никогда не спал, не положив рядом сабли, сразу её схватил.

Одно окно, оснащённое частой решёткой, не имело ставен, поэтому я мог в него выглянуть; я заметил там группу двигающихся людей под самым углом, где спала Кинга.

Мне казалось, что вижу и приставленную лестницу, и людей, что по ней взбирались. В доме было тихо. В первую минуту я подумал о грабителях, но тут же послышался приглушённый выкрик и вдруг оборвался, словно рот, который его издал, закрыли силой.

Я сам не знаю, как тогда выбежал из дома на улицу, бросился с поднятой саблей на эту группу, которая не ожидала нападения, и оказался лицом к лицу с человеком, который держал в руках бессознательную Кингу с завязанным платком ртом. Я поднял вверх саблю и полоснул ею его по голове.

Послышался крик… противник бросил схваченную девушку, которую я подхватил. Произошло сильное замешательство… и все разбежались.

Однако у меня было время и по голосу, и по одежде узнать Ольбрахта.

Его кровь обрызглала девушку и меня; значит, он был ранен.

Но прежде всего я должен был спасать Кингу; положив её на плечо, я внёс её в дом, где уже испуганные девки, мать, слуги, все были на ногах.

Зажгли свет, мы привели в себя перепуганную девушку, которая хваталась ещё за меня, точно боялась, как бы её снова не похитил нападающий. Я едва имел время шепнуть ей, чтобы она его имени не разглашала.

Его никто не узнал, даже моя мать.

Что до меня, хотя я чувствовал себя невиноватым, а, полоснув Ольбрахта, не знал, кого ударил, все равно в его глазах и глазах людей я совершил преступление, которое безнаказанным остаться не могло. Громкого суда для меня он не мог созвать, но бросить в темницу как слугу король был вправе, и живая душа за меня бы не заступилась.

Мне ничего другого не оставалось, как бежать.

Когда мы положили Кингу в другой комнате и успокоили, я дал матери знак, чтобы шла за мной.

— Матушка, — сказал я, — суды и дела Божьи неисповедимы. Я не сделал ничего плохого, спасая бедную Кингу, а как преступник должен бежать.

— Ты? Почему? — закричала мать.

— Ты знаешь, кого я ранил? — спросил я. — А рана может быть тяжёлой, потому что ударил изо всех сил.

Мать стояла молча.

— Короля, — сказал я ей.

Она закрыла глаза.

— Возможно ли?

— Как видишь меня. Пока в замке не опомнились и не схватили меня, есть время, я должен сесть на коня и, как только откроют ворота, бежать!

— Куда? Боже мой!

— Не куда-нибудь, только в Литву, на двор Александра, — отвечал я.

Я не был у него в такой милости, как Цёлек и другие, но то правда, что он всегда был со мной благожелательным и добрым. Помню даже, что пару раз он мне повторил, в нескольких словах, как обычно это делал: «Если тебе там будет плохо, приходи ко мне!»

Мать пришла в ужас от этой мысли о побеге. У неё была другая идея. Она хотела, чтобы я сразу шёл к кардиналу, искренне и открыто всё ему рассказал и просил о заступничестве. Но я знал Фридриха, он никогда бы не выступил против брата и слишком гордился королевской кровью, чтобы смог простить её оскорбление, хоть невольное.

Я не знаю, почему мать, боясь Литвы и такого далёкого расстояния, потом мне советовала бежать к Сигизмунду в Силезию, но там у меня приятелей не было, а князя я знал мало. Наконец она подумала, что если бы я с утра пошёл к королеве-матери, упал ей в ноги, она бы, может, добилась от Ольбрахта, чтобы не мстил мне.

Но идти к королеве-матере нечего было и думать. Уж кто-кто, а она это покушение на сына, потомка великих королей и императоров, простить бы не могла. Лучшая из матерей, достойная и умная женщина так гордилась своей кровью, что почитала её почти сверхчеловеческой. Она бы мне только от всего сердца посоветовала то, что я сам чувствовал неизбежным, — побег.

Бежать же легче и безопасней мне было в Литву.

Наконец мать сама в этом убедилась и, вместо того, чтобы меня удерживать, беспокойная, пожелала, чтобы я как можно скорее выбрался из города.

Остановились на том, что я должен бежать прямиком в Вильно, к Александру. Но и Кингу я так оставить не мог и бросить мать. Уже рассвело, когда, условившись насчёт дороги и о том, чтобы мать вместе с Кингой на следующий день с как можно большим кортежем отправилась за мной, я выехал, заслонив лицо капюшоном, за Флорианские ворота.

Когда