Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

уже оставалось столько жизни, что, исповедавшись и до конца сетуя и крича, на следующий вечер он скончался.

Что потом делалось во всём городе, когда почти каждый час кто-нибудь прибегал и привозил новые подробности о буковинском поражении… какой был всеобщий плач по стране и нарекания на Ольбрахта, описать невозможно.

Сказать правду, король, хоть сильно больной, сражался храбро, не покинул своих; сел на коня, ни на минуту не утратил ни отваги, ни хладнокровия, но всё это приходило слишком поздно.

Страшного поражения ничто не могло возместить. Все эти великие военные замыслы вместе с нашим рыцарством были погребены в Буковинской пуще.

Поэтому те, которых это больше всего мучило, потому что потеряли отцов, братьев, мужей, теперь не раз вспоминали советы Каллимаха умерить шляхту, и громко говорили, что король специально выдал её на бойню в Буковине, чтобы от неё избавиться. Отсюда ещё больше ненависть к Ольбрахту, которого и до этого не любили.

Ещё перед возвращением короля, явная благодать Божья, моя нога так хорошо сраслась, что сначала я начал с палкой прохаживаться по комнате. Как только я смог ходить, мать очень начала настаивать, чтобы я, хоть медленно, в карете возвращался с ней в Краков. Правда, что пребывание во Львове вовсе не обещало быть приятным, потому что эти наши несчастные уцелевшие, если не постоянно, то иногда гостили и приносили с собой боль, нарекания и проклятия.

Из деревень же, из разных земель, из тех семей, что шли с королём на войну, когда не могли дождаться возвращающихся, а слышали о разгроме, прибежали искать своих. Только там найдя могильную весть, они наполнили город жалобой.

В костёлах, на улицах были слышны только плач и стоны. Сердце разрывалось. Женщины в отчаянии публично проклинали короля.

Ольбрахт прибыл в замок, но такой больной, что его должны были потихоньку везти на обложенной и крытой телеге, а там посылать за докторами и спасать.

Хоть я с палкой и не очень хорошо ходил, мне так стало жаль моего господина после этого поражения, что я не имел покоя, пока не отпросился у матери, чтобы разрешила мне пойти в замок попрощаться с ним и утешить его. Я должен был ехать в карете. Прибыв в замок и встретив на пороге придворных и урядников в неплохом настроении и спокойном расположении духа, я опешил и усомнился в том, что до сих пор собственными ушами слышал от свидетелей о поражении, потому что ожидал найти всех в слезах и терзании.

Короля я застал в одной рубашке и тулупе, на неё надетом, медленным шагом прохаживающимся по комнате, из которой до меня к порогу дошёл смех. Он разговаривал со своими урядниками, шутя, как раньше. По правде говоря, на лице видны были болезнь и худоба, но заботы на нём я напрасно искал.

Увидев меня, входящего с палкой, он встал, поглядел и сказал:

— Что ты? Тоже бывал на Буковине?

Я улыбнулся. Громко вздохнул.

— Ужасное поражение…

— Война, — сказал он, — там не было ничего ужаснее того, что обычно случается на войнах. Зачем же они беспорядочно деморализовались, а передней стражей и информацией пренебрегали?

Я начал говорить соболезнования, Ольбрахт прервал меня:

— Теперь преувеличивают, чтобы могли жаловаться и ругать за свою вину других.

Он махнул рукой.

— А ты? — добавил он. — Скоро ли сможешь бросить эти палки?

— Я надеюсь, милостивмый пане, что долго носить их не буду.

— Ты мне понадобишься, — сказал он, — отдыхай, пока можно. Я тоже неудачно захворал, а, попав к докторам в руки, нелегко из них выбраться. Я вынужден во Львове скучать, потому что красивых мещанок тут нет, а те, что есть, дикие.

Я никогда не ожидал, что после этого поражения король мог думать о чём-то другом, не о нём, мести и заживлении ран. Между тем он не давал ни говорить об этом, ни вспоминать, и к нему уже полностью возвращалось его легкомыслие, как раньше.

Воспоминание о Буковине наводило на него скуку и выводило из себя; над некоторыми чересчур сердобольными он прямо смеялся.

Беседа со мной сразу приняла такой оборот, что я вместо утешения вынужден был с грустью замолчать и как можно быстрей попрощаться. В душе мне было за него стыдно, хоть это легкомыслие объяснял себе не иначе как притворством, чтобы им скрыть боль, какую испытывал. Но он так хорошо умел её скрыть, что она была совершенно незаметна.

Служба и двор, видя это расположение государя, подстраивались под него, не смея показать свои чувства и мысли.

Правда то, что король приходивших с просьбами и семьи погибших очень много и щедро обеспечивал, но к себе не допускал и жалобы слушал неохотно.

Даже передо мной, когда я что-то намекнул об одном нашем погибшем, у него вырвалось:

— Зачем понапрасно оживлять и лелеять то, что безвозвратно ушло? Только для мучения. Можно помочь… хорошо, а что погибло, должно быть предано забвению.

И он закончил, смеясь:

— Лена в Краков вырвалась! Но за этой уже нечего следить… она постарела и увяла. Пусть бы на ней какой купец женился, приданое бы получила. Мне теперь нужны помоложе.

Вернувшись к матери, когда она начала меня расспрашивать, мне было так стыдно поведать всю правду, что я сказал только о его болезни и о том, что выстрадал. Поэтому, не откладывая, как только позволила дорога, и доктор, осмотрев ногу, против путешествия ничего не имел, мы очень медленно поехали в Краков, где нас опередила часть двора матери.

Дело было уже к весне. Как во Львове, так и в столице, царила великая и общая скорбь. Мы все чувствовали, что то, что прошло и так тяжело на нас упало, было не концом, а началом того, что нас ждало.

Степанек Валашский, турки, татары, Литва, Русь, теперь не могли оставить в покое, видя нашу слабость. Александр отстронился, или его оттащили литвины, Владислав Чешский неохотно обещал нам свою откладываемую помощь; как же не воспользоваться? Не обескураженный король, как тогда, так и теперь готовился к большой войне с турками.

Из Праги и Буды приезжали к нам посланцы, а королевские ехали к Владиславу, обещали эффективный союз, тем временем Степанек нападал и грабил Покуцы и Русь. Всё это наш государь так легко переносил, будто был очень уверен в успешном окончании.

Довольно удачно доехав до Кракова, поскольку нога ещё беспокоила, а на подкоморскую службу нечего было спешить, мы с матерью не разделились. Я остался у неё дома и, могу сказать, что это время было самым счастливым в