Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

— Что думает брат? Не достаточно ему Литвы? Есть люди, которые захотят вести его к короне; попытается ли он её получить?

— Я думаю, что она по праву переходит к нему, — сказал я.

— А Владислав? — вставил кардинал.

— Ведь он неоднократно отказался от своих прав на Польшу, уж кому-кому, а ему третья корона будет втягость.

— Часто три носить легче, чем одну, — ответил Фридрих.

— Впрочем, — прибавил я, — это дело тех, кто будет выбирать. Я, однако, думаю, что, спасая Литву от того, чтобы не отделилась, надлежит одобрить выбор Алексадра.

Кардинал ничего мне на это не отвечал и, обратив разговор на другой предмет, спросил о великой княгине Елене, о партии на дворе, об отношениях с Русью, не думая уже о будущем выборе.

Возле королевы мне легко было узнать, что она вместе с кардиналом была на стороне Владислава, объясняя это тем, что податливый Александр не справился бы с большими трудностями, какие остались в наследство от Ольбрахта.

Пётр Кмита, коронный маршалек, с ведома и по наущению королевы-матери и кардинала, хоть явно в это не вмешивающихся, выслали уже в Прагу воеводу Ленчицкого Петра и Николая, каноника краковского, с воззванием к Владиславу.

Когда я об этом узнал, решил дождаться, пока придёт ответ Владислава.

Этого не достаточно; другие ещё сильней настаивали на Сигизмунде, утверждая, что из всех братьев он был самым способным, самого серьёзного ума, очень степенный, а в своей маленькой Силезии отлично доказал, как будто смог управлять значительным государством. Наряду с добротой, всем им свойственной, в нём признавали сильную волю и энергию, которой не хватало другим Ягеллонам. Но Сигизмунд, как я мог там убедиться, вовсе никаких усилий, чтобы заполучить корону, не предпринимал, друзей не привлекал, партии не собирал и показывал полное равнодушие.

Поэтому его Александру было нечего опасаться, когда Владислава, тайно поддерживаемого матерью, братом и краковянами, нужно было бояться.

Против Александра только духовенство имело то, что он женился на королеве греческой веры, и должен был с ней привести её в Краков. Даже объявляли, что в силу этой разницы её не могли короновать. Это должно было послужить причиной гнева великого князя Ивана и новой войны.

Послушав и посмотрев там, когда послы Владислава вернулись с нейтральным ответом, не объявляющим о большом желании получить корону, я ещё раз пошёл с прощанием к кардиналу.

Так получилось, что я был допущен только к вечеру, после дня, проведённого на необычном развлечении, когда Фридрих уже должен был ложиться в кровать.

Первый раз меня поразило в нём то, что, несмотря на молодой возраст, в лице, в глазах и всей фигуре рисовались точно какая-то болезнь и жуткая усталость. У него было тяжёлое дыхание, ввалившиеся глаза, беспокойные движения, пятна по лицу, на руках и шее какие-то красные и м синие пятна. Однако, не обращая внимания на это, как я узнал потом, он вёл такую жизнь, которая самого здорового могла бы свалить с ног. Докторов не слушал, смеялся над ними и называл их ослами, доказывая, что ни один из них никогда ему не помог, а то, что делал по их советам, ещё больше вредило.

— Возвращайся в Литву, — сказал он мне, — отнеси поклон Александру и скажи ему, пусть помнит, чтобы на широкие, правда, и сильные плечи излишней тяжести не брал. Здешние паны тянут Владислава, другие говорят о Сигизмунде, не годится братьям воевать друг с другом даже за корону.

— Насколько я тут мог изучить, — отвечал я, — за Александра тоже немало подавали голос, потому что ему эта корона и принадлежит по праву, и с ним идёт Литва, а так она может снова оторваться.

Кардинал чуть сделал гримасу.

— Я в эти дела активно вмешиваться не буду, — ответил он, — желаю братьям добра, пусть договоряться между собой.

И с этим он меня отправил, потому что его как-то внезапно охватила боль, и он позвал челядь, чтобы принесли ему какое-то лекарство, дабы обложить им тело.

По городу уже тогда распрастранялась новость, якобы болезнь кардинала была страшной, неизвестной и трудной для лечения, принесённой из чужих краёв, которую лучшие доктора совсем не понимали.

С такими новостями поспешил я в начале августа вернуться в Вильно, мало прохлаждаясь в дороге, потому что до съезда в Пиотркове и приготовлений к выборам нам недолго оставалось.

Там меня ждала печальнейшая потеря в моей жизни. Я уже не застал матери в живых. Узнав об этом у самого порога, я едва имел силы дать отчёт о своей экспедиции ксендзу Ласки и побежал в осиротевший дом.

Она окончила жизнь через три дня после моего отъезда, до последнего часа благословляя меня. На пороге дома я встретил входящую мне навстречу Кингу, она была заплакана и в трауре; сначала она бросилась мне в ноги, а когда я её поднял, упала мне на шею и наполовину потеряла сознание, я должен был внести её в дом.

Там мы долго, почти ничего не говоря, плакали.

В доме я нашёл всё нетронутом, как при жизни матери, только её одной не хватало. Умирая уже, как говорила мне Кинга, всё, чем могла распоряжаться, она завещала мне.

Теперь судьба Кинги волновала меня больше, чем собственная. Я путался в мыслях, как обеспечить её судьбу, где её приютить.

Итак, я сказал ей как отец:

— Скажи, дитя моё, что мне для тебя сделать? Что хочешь? Я должен обеспечить твою будущую судьбу. Где хочешь остаться?

Затем, она упала мне в ноги, обнимая их.

— Не отталкивай меня. Где я найду лучше и безопасней приют? В чьём сердце найду лучшую опеку?

— Хотя я старый, — сказал я, — всё-таки, дитя моё, если бы мы остались вместе, людские языки могли бы наговаривать на твою честь. Это не годится.

Кинга сильно заплакала.

Я сидел, охваченный сильной жалостью, и мне также разлука с ней, как железом пробивала сердце.

Затем она, вытерев глаза, с какой-то отвагой, которой я в ней не знал, сказала:

— Ты спас мне честь, а может, и жизнь, — произнесла она, — я привязалась к тебе, как собака… разве годится, чтобы ты меня прочь выгнал? Разве я не заслужила того, чтобы остаться рядом с тобой?

— Боже всемогущий! — воскликнул я. — Если бы я был младше, ах! Моя Кинга…

А та, бросившись мне на шею, начала кричать:

— Ты для меня не старый, мой господин, не отталкивай меня!

Одному Богу ведомо, как это тогда случилось, что я дал себя склонить жениться на ней. Она требовала этого от меня, а