Тудор Аргези - Феодосий Видрашку

по чину выбирая кол. Кол из кипариса подобает визирю, кол из лучшей липы подойдет послу. Благостный епископ над страной возвысился на ароматизированном колу! Чтоб восславить Влада, съезжались гости — во дворец съезжался Совет страны. Закипали кубки, взвивались тосты: как все любят Влада и как верны! И пока оратор говорит: «Спасибо!», Влад соображает, припав на стол: «Какую б тебе, милый, придумать дыбу, какой бы лучше приготовить кол?»

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Встревоженный Гала Галактион сообщил друзьям:

— Аргези при смерти!

Пригласили врача, он посоветовал положить пузырь со льдом. Достали из-под глубокого слоя соломы из ледника крупный скол прозрачного льда, измельчили, набили им два пузыря. Больному полегчало лишь ненадолго, через несколько часов он уже не мог встать с постели.

Галактиону Аргези тогда сказал:

— При малейшей попытке кашлянуть в позвоночнике взрывается фунт динамита… Никаких сил нет больше…

Чуть ли не каждый день Параскива приглашала в Мэрцишор все новых врачей. Одни осматривали больного, другие ожидали своей очереди, все хотели помочь. Митзура угощала их фруктами, чаем с вареньем. Но заключение специалистов было единодушно: у Аргези неизлечимая болезнь, медицина беспомощна. Сорок четыре врача осмотрели больного, и наконец, самый авторитетный консилиум сообщил Параскиве: рак.

Аргези не знал об этом врачебном приговоре, но по глазам врачей догадывался, что они не видят выхода.

В Мэрцишор пришли Гала, Деметриус, Кочя, Калли-маки, издатель Александру Росетти. Их встретила печальная Параскива, растерянно смотрели Митзура и Баруцу. Было тихо, и казалось, что в этом недавно веселом, озорном царстве поэзии все замерло.

Параскива вынесла его из дому на руках, как ребенка. Митзура положила на постланный под вишней ковер надутую автомобильную камеру, он мог сидеть только на этой камере; у него начали образовываться пролежни. Больной приветствовал друзей глазами, пытался сделать какой-то знак правой рукой, но рука повисла и болталась, как маятник останавливающихся часов. Сказал с трудом:

— Какая-то невидимая бестия выпиливает из моего позвоночника микроскопические пластинки… Доктора не в состоянии облегчить эту боль…

Кочя и Каллимаки впервые видели Аргези в таком состоянии. Они знали о его болезни, но не представляли всей трагедии. Гала был у него еще несколько раз, но тоже таким слабым не видел его. Наклонился и спросил:

— Ну, может быть, мы хоть чем-нибудь сможем помочь?

— Вы — ничем… Вот бог… — И попробовал шутить: — У меня ведь столько друзей среди священников… Неужели вы не сможете помолиться, чтобы он облегчил мне боль?

— Ты тридцать пять лет назад отказался от него, — сказал Гала. — Внутренне вернись к нему, иеродиакон Иосиф, и, может быть, тогда он услышит наши молитвы.

Шли месяцы, а в состоянии больного не происходило никаких перемен к лучшему. Близкие ухаживали за ним как за маленьким ребенком. Жена переносила его на руках из дома в сад, часто держала его перед открытым окном. В одно мартовское утро, когда пригревало солнце, набухали почки и пахло свежим весенним воздухом, он сказал ей:

— Ты моя мама.

Параскиве на один миг действительно показалось, что он беспомощный, обиженный жизнью ребенок. А ему скоро исполнится шестьдесят. Он уснул у нее на руках у открытого окна в сад. Усы и волосы седые, лицо исстрадалось, но сейчас, в этот миг, оно умиротворенно, видно, отошла чуть боль, вот и заснул… Улыбнулся как ребенок, снова посуровело лицо, вздохнул глубоко… Параскива вспоминала его стихотворение «В прятки», которое он очень любил. Написано оно давно, потому что вошло в сборник «Подогнанные слова» 1927 года. Как это он так давно мог все предвидеть и описать?

«Милые мои, однажды мы сыграем с вами в странную игру. Февралем то будет или маем — только обязательно сыграем на закате или поутру. Люди старые игрой старинной забавляются с детьми, как ты. В ней и слуги и хозяева едины, все справляются с игрой старинной — птицы, и собаки, и цветы. За столом широким мы семьей большою любим весело собраться в круг, преданы друг другу всей душою. Но настанет день — не шевельнешь рукою, онемеют ноги, а в глазах — испуг. Словно дуновенье, той игры начало. Я смеяться буду в тишине. Лягу я на землю, как не раз бывало, и, возможно, буду я молчать устало, под зеленым деревом лежа на спине… Не горюйте: ждите вы меня живого, Лазарь, вы ведь помните, воскрес… Не случилось ничего такого, что необычайно было бы иль ново. Ваш отец бесследно не исчез… Вы живите в мире да совете. Пусть вас радость не покинет до седин. Что же делать, так заведено на свете — поначалу, дорогие дети, месяц без отца пройдет один, день за днем вы не получите привета. Больше ваш отец не приходит в дом. Видно, не хватает сил на это, тяжеленько стало с того света ковылять к себе домой пешком. Вот уже хозяева вы сами, вы большие, вы ученые теперь. Мать все так же долгими часами над рубахами сидит и над носками, но отец ваш больше не стучится в дверь. Да, птенцы мои, гнездо мое родное, в хитрую игру сыграть придется всем…»

Параскива держала на руках мужа. Она боялась шевельнуться, а по лицу катились невольные слезы. Он не должен их видеть, эти слезы. А как их сотрешь, не потревожив его?

Залаяла собака. Опять кто-то идет проведать. Калитка почти не закрывается: приходят писатели, приходят соседи и рабочий люд предместья Мэрцишор. Который месяц он болеет, прошел слух, что он совсем ослаб, что положение его безнадежно. По старому, заведенному с древних времен обычаю к уважаемому человеку заходят попрощаться… Собаку утихомирил Баруцу и осторожно открыл дверь. У матери на глазах слезы, отец у нее на руках, не шевелится. «Неужели уже все?!» Баруцу бросился к матери, но она сделала ему знак головой: «Тихо, тихо…» Он вытер катящиеся по ее щекам слезы, понял, что отец крепко спит, и шепнул ей, что пришел режиссер из Национального театра, хочет обязательно видеть отца. Губы матери чуть зашевелились: «Пусть подождет…»

Режиссер Национального театра Соаре пришел к писателю узнать о судьбе давно начатой Аргези работы: год назад он предложил театру перевести на румынский всего Мольера. — Согласились охотно, обещали заключить договор, но не торопились. Соаре намечал ставить Мольера, и переводы Аргези, конечно, были бы самыми подходящими. Но вдруг