Стрижи - Фернандо Арамбуру

Ближе к вечеру, придя в бар Альфонсо и увидев лицо Хромого, я понял, что наш поход в театр может не состояться. Так оно и вышло. Минуло уже три месяца после появления у него первой язвы, и вот теперь обнаружилась вторая – на боку выше талии. Но Хромой не сразу сообщил мне об этом. Поначалу он заговорил о своем одиночестве, о равнодушии людей, с которыми ему приходится ежедневно иметь дело, и о крепнущем с каждым разом желании выйти из игры.

– Как видишь, день у меня сегодня хлипкий, ты уж прости.

Мы пошли в туалет. Ему было просто необходимо кому-то показать рану. Очень важно, чтобы я ее увидел. Расстегивая рубашку, Хромой грозным тоном предупредил, что, если я посоветую ему обратиться к врачу, он стесняться в выражениях не станет.

Короче, судьба подстроила мне ловушку: Хромому нужна мать-утешительница, и никого, кроме меня, у него на эту роль нет. Он рассказал, что язва появилась пару дней назад, но она не болит. Я не понимал, как может не болеть такая дырища, похожая на след от пули.

– Либо что-то венерическое, либо рак, – рассудил он.

Думаю, Хромой сказал это в надежде, что я стану с ним спорить и уверять, что его болезнь называется так-то и так-то, в ней нет ничего опасного и ее можно вылечить простой болтовней.

Мой друг был страшно расстроен, и мы решили в театр не идти. Кроме того, я не смог отказать, когда он попросил оставить у него на ночь Пепу. Близость собаки производит на Хромого целебное действие, а вот меня после расставания с ней охватило уныние. «А если мне одному пойти в театр?» Времени до начала оставалось достаточно, но я почему-то не хотел наслаждаться спектаклем, сидя рядом с пустым креслом Хромого. Однако быстро решил, что ничем не помогу другу, если тоже распереживаюсь, и будет даже лучше для нас обоих, если я немного отвлекусь и на нашу следующую встречу приду в хорошем настроении, а не стану подпевать его жалобам.

Одолев сомнения, я взял такси и успел в Испанский театр точно к началу спектакля. Героями пьесы были учителя и ученики школы второй ступени, а также люди, к преподаванию отношения не имевшие. Они делились мнениями о нашей нынешней жизни, каждый рассказывал о себе и своих чувствах. Короче, следя за чужими невзгодами, я на этот час почти позабыл о своих собственных. И подумал: незачем сообщать Хромому, что я все-таки сходил в театр.

19.

После уроков я зашел к Хромому, чтобы забрать Пепу. Она была непривычно вялой и равнодушной ко всему. Даже не подбежала поздороваться со мной. Уши опущены, хвост поджат – плохие знаки. Она словно копировала настроение Хромого, который выглядел таким же подавленным, как и вчера, и распространял вокруг себя отрицательную энергию. К нему не хотелось приближаться.

Когда мы вышли на улицу, я окончательно убедился, что с собакой не все в порядке. Мы еще не успели дойти до первого дерева, как она выпустила прямо на тротуар жидкую струю, и тут не помогли бы пакеты, которые я всегда ношу в кармане. Какая-то дама остановилась и посмотрела на нас с осуждением. Я сделал вид, что стараюсь убрать эту мерзость, но, как только избавился от наблюдения, пошел своей дорогой. По тому, как натягивался поводок, я понял, что Пепе трудно поспевать за мной. И последние пятнадцать минут нес ее на руках.

Едва мы вернулись домой, как она забилась в свой угол и не переставала дрожать. Однако страдала молча, стараясь меня не беспокоить, в отличие от вечно ноющего Хромого. Я положил руку собаке на спину и почувствовал, что трясет ее основательно. Она не ела, не пила и прятала взгляд. Если ей не станет лучше, завтра придется везти в ветеринарную клинику, то есть потратить на это кучу времени и кучу денег.

Я не сомневался, что Хромой позвонит мне, чтобы поинтересоваться состоянием собаки. Но была уже половина двенадцатого, а он так и не позвонил. И это при том, что вчера я оставил ему Пепу живой и здоровой, а сегодня получил полумертвой. Какой гадостью он ее накормил? Небось какой-нибудь дрянью с сахаром, хотя я не раз его предупреждал, что это вредно.

Ох и врезал бы я ему сейчас, но он, по всей видимости, ничего даже не заметил, поскольку занят только самим собой…

20.

Я охладел к друзьям юности, как и они охладели друг к другу, – просто так, без всяких ссор. Женитьбы, переезды, работа, дети, разные жизненные дороги. Сегодня один, завтра второй выпадали даже из телефонного общения. Время от времени я случайно с кем-то из них сталкивался, и мы обменивались парой слов. Вспоминали какие-то старые истории, но тема быстро иссякала, и было ясно, что говорить-то нам не о чем. Единственный из старых друзей, с кем я до сих пор поддерживаю отношения, это Хромой.

Отчетливо помню нашу первую с ним встречу. Кто-то привел его в бильярдную при Обществе изящных искусств, где обычно проводила время наша компания. Случалось, что один из нас знакомил остальных со своим двоюродным братом, товарищем по учебе или приехавшим из другого города знакомым – как правило, мы этих ребят больше никогда не видели. А вот с Хромым – тогда он, естественно, еще не носил эту кличку – все получилось иначе. Он продолжал приходить в бильярдную, а вскоре стал присоединяться к нам и за ее пределами. То есть как-то незаметно сделался полноправным членом нашей компании.

Помнится, поначалу Хромой проигрывал все партии. И я думал: «До чего же плохо играет этот парень! Лучше бы занялся чем-то другим». Но дня через три-четыре он уже легко обыгрывал нас всех, ловко орудуя кием, из чего я вывел, что прежде он поддавался нарочно – может, из вежливости, может, не хотел с ходу пробудить в новых приятелях недобрые чувства. Теперь, зная его как облупленного, я вполне допускаю, что он был способен пойти на такую хитрость. Когда мы вспоминали старые времена, я признался в своих подозрениях. Он засмеялся.

21.

Однажды вечером во время праздников Сан Исидро мы отправились на ярмарку, и Хромой втянул нас в историю, которая едва не закончилась трагически.

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как он присоединился к нашей компании. Он был неустанным выдумщиком, любил широкие жесты – и мы быстро стали держать его за своего. Но была у него одна особая черта… Вернее,