Стрижи - Фернандо Арамбуру

также на уроках истории я всегда был на стороне республиканцев. Республиканцы были хорошие, и за ними не числилось никакой вины. Армия националистов была плохая, и хуже всех – Франко, потому что именно он был виноват во всем, в том числе и в гибели моего деда Эстанислао, который, вне всякого сомнения, сложил голову как герой, отстаивая справедливость.

В подростковом возрасте я пережил период, когда мне нравилось рисовать республиканский флаг в школьных тетрадях и на полях учебников. Иногда я писал внизу: No pasarán.

Я повзрослел, папа умер, и однажды мама как бы между прочим сообщила нам с братом, что наш дед Эстанислао на самом деле был фалангистом и добровольцем пошел воевать на стороне Франко.

Возможно, отец именно поэтому – чтобы искупить родительскую вину – и приобщился к коммунизму. Возможно, его убеждения, от которых он потом отошел, не сменив на другие, были не более чем актом покаяния. Возможно, он считал, что пребыванием в пыточных камерах Генерального управления безопасности заплатил за грех своего отца-фашиста.

Эти вопросы и другие похожие я хотел бы задать папе, проживи он подольше, – задать спокойно, скажем, за бокалом вина.

Если в этой игре рикошетов и унаследованной вины мой отец стал коммунистом, потому что его отец был фашистом, то что должно было выпасть на мою долю? Роль человека, не верующего ни во что? Роль выхолощенного либерала? Роль благодушного социал-демократа – самая сейчас распространенная, самая удобная, определяющая общее движение, которое всех нас увлекает за собой? Но тогда какая судьба ждет Никиту, моего наследника? Возврат в точку отправления? Реинкарнация моего деда Эстанислао?

Хотя, если честно, меня совершенно не волнуют поиски ответов на эти вопросы, я считаю их пустой и бессмысленной тратой времени. Испанская Гражданская война теперь, восемьдесят лет спустя и через сорок лет после установления демократического режима, представляется мне пузырьком пены в реке столетий. Когда какой-нибудь зануда в разговоре ни к селу ни к городу приплетает войну, я пропускаю его слова мимо ушей. Но и настоящее навевает на меня не меньшую скуку. А завтра наступит уже без меня. Ладно, пора завязывать с этими бездельными рассуждениями и отправляться в постель, ведь это моя единственная родина. Да здравствует подушка! Слава матрасу!

15.

Мама с Раулито взялись освободить отцовский кабинет в университете. Брат был слишком послушным, чтобы отказаться, а я решительно проигнорировал это дело, воспользовавшись своим новым положением, поскольку после похорон папы стал главным мужчиной в доме. Меня больше интересовали друзья и развлечения, чем вещи покойного, включая сюда и его книги, к тому же далекие от моих учебных предметов и моих вкусов.

Так что в университет они отправились вдвоем – Рауль со скрежетом зубовным, мама по обязанности. Но выхода у них не было – кабинет требовалось освободить. Что-то они раздали, что-то выкинули. В награду за помощь Раулито получил пишущую машинку Olivetti Lettera 32, совсем разбитую, годившуюся скорее для музея, чем для выполнения своих изначальных функций.

Я сразу их предупредил, что ничего из отцовского хлама брать себе не намерен, но мама все-таки всучила мне картонную коробку, найденную на полках среди книг. Коробка была набита рукописями и текстами, напечатанными на машинке. По маминой настоятельной просьбе я должен был посмотреть, нет ли там чего-нибудь ценного. Я решил, что речь идет о каких-то научных работах. Потом из-за лени и занятости несколько недель откладывал разборку, которая заранее нагоняла на меня скуку смертную.

Неожиданно выяснилось, что в коробке хранились не научные статьи, а литературные опыты. Напрасно я искал хотя бы одну датированную страницу. Но судя по тому, что бумага успела пожелтеть, а чернила выцвести, писалось все это очень давно. Я решил отчитаться.

– Ну и как оно? – спросила мама.

– Очень плохо.

В коробке лежали две неоконченные пьесы. Названий не помню, зато помню, что в одной было около семидесяти страниц, а вторая представляла собой лишь набросок и занимала не больше пятнадцати. Диалоги показались мне топорными, многословными и растрепанными. Поэтому я читал пьесы, радуясь, что получил повод позлорадствовать над скудным талантом человека, который жаловался на семейные заботы, помешавшие ему исполнить свои мечты. Отдельные монологи звучали слишком пафосно. В первой пьесе героями были астурийские шахтеры во время революции 1934 года, во второй, где события практически не развивались, – действовала группа бойцов накануне сражения, и среди них некий Эстанислао.

Обнаружил я в коробке и первые главы вроде бы романа, а еще – около трех десятков рассказов, коротких и подлиннее, написанных сухим, канцелярским языком, без малейшей эстетической выпуклости, без намека на иронию и тонкость, которые могли бы уравновесить деревянный стиль и нехватку увлекательности. Эта проза ничем не цепляла, и я так и не смог дочитать до конца большинство рассказов – за исключением самых коротких.

Но в основном коробка содержала стихи, многие на отдельных листах, другие – собранные вместе под заголовком «Песни для Биби». В написанном от руки посвящении эта женщина была названа «главной звездой моих ночей».

Я спросил у мамы, обращался ли к ней отец каким-нибудь особым образом, когда они оставались наедине.

– Почему ты спрашиваешь?

– Да так, просто любопытно.

Я, разумеется, не стал выяснять, кем была адресатка этой кучи рифмованной пошлости. И вообще не хотел затевать нечестную игру с отцом, когда он уже не имел возможности защититься. Коробку со всеми бумагами я отправил на помойку. Мама ни разу не спросила меня про нее.

16.

Помню одну из обычных его сентенций: «Надо лишить индивида индивидуальности». Эту и подобные ей фразы он обрушивал на нас с Раулем, когда мне еще не исполнилось и десяти лет, а брату было гораздо меньше. Папа не переносил, чтобы какой-нибудь гражданин нашей страны выделялся на общем фоне. Как правило, он критически оценивал успех тех, кто стремился вырваться вперед сам по себе, вне рамок каких-то групп или организаций.

Вызывающее поведение, экстравагантные наряды, лица с кричащим макияжем будили в нем глубокое презрение, и он нередко выражал свое отношение с помощью оскорбительных эпитетов. Самые убойные он приберегал для певцов и рок-групп.

После долгих размышлений я пришел к выводу, что коммунистические идеи нашего отца были производным от его нежелания признать человеческое существо как нечто самодостаточное. «Человек – ноль, если он один», – часто повторял отец. Человек существует, завися от общества в целом, в которое он интегрирован, и поэтому только общество в целом определяет его ценность и смысл его жизни. Хромой излагал мне те же идеи, но увиденные под другим углом:

– Коммунист