Ребекка с фермы Солнечный Ручей - Кейт УИГГИН

Теперь же в стойлах не было ни лошадей, ни коров;  ни  одна  свинья  не  хрюкала с удовлетворением в загончике, намекая  на  будущие  вкусные  свиные  ребрышки; дерзкие куры не клевали растения в заботливо лелеемом палисаднике.  "Девочки Сойер" старели и, памятуя о том, что "заботы  хоть  кого  в  могилу  вгонят", устраивали свою жизнь так, чтобы избежать, по меньшей мере,  именно  этой горькой участи, - и удавалось им это совсем неплохо, до  тех  пор  пока  прибытие в кирпичный дом Ребекки не придало существованию чуть больше острых  ощущений.

Раз в месяц, из года в год, мисс Миранда и мисс Джейн,  повязав  голову  полотенцем, совершали торжественный обход скотного  двора,  снимая  чехлы  и  стирая пыль со старинной утвари, а  иногда  смахивая  самые  тяжелые  клочья  висевшей по углам паутины или подметая пол.

Шаткая стремянка дьякона Сойера  по-прежнему  стояла  на  своем  месте,  прислоненная к краю сеновала, и даже небесная  лестница,  ведущая  к  вечной  славе, едва ли казалась Иакову прекраснее[57], чем эта стремянка  Ребекке.  По  пыльным  ступенькам  она  взбиралась,  взбиралась,  взбиралась  -  прочь  от  времени, забот и старых теток,  прочь  от  детских  обязанностей  и  детских  огорчений - на сеновал, где ее ждало столько прекрасных видений,  счастливых  грез и смутных желаний, что, когда ее маленькие смуглые  руки  цеплялись  за  края лестницы, а ноги осторожно ступали на перекладины, сердце в груди почти  не билось в восторге радостных ожиданий.

Когда высоты были взяты, предстояло отодвинуть засов тяжелых  дверей  и  потянуть их на себя. И тогда - о вечно новый рай! Тогда - о вечно прелестный  зеленый и растущий мир! Ибо Ребекка имела в душе нечто такое, что 

Влагает и в закат, и в плеск волны

Живую прелесть вечной новизны. 

На вершине соседнего холма ей был виден скотный двор  Элис  Робинсон  с  его блестящим флюгером - огромной рыбой из  полированного  металла,  которая  плыла по ветру и предсказывала погоду на день всему Риверборо. Луг,  залитый  солнцем и тянувшийся вверх по склону холма до  соснового  леса,  иногда  был  плавно струящейся полосой блестящей травы, а иногда - когда цвели маргаритки  и лютики - ласкающим взор видением белого и золотого.  Потом  жнивье  бывало  усеяно "веселыми сена стогами", а чуть  позднее  горный  клен,  стоявший  на  самой опушке соснового леса,  сверкал  точно  золотой  шар  на  фоне  темной  зелени, а его сосед, сахарный клен, пламенел в своем алом наряде.

Как-то раз в такой же пахнущий морозцем день Адам Ладд (любимый "мистер  Аладдин" Ребекки) после безуспешных поисков в  поле  и  саду  вдруг  заметил  открытые двери сеновала и позвал ее. При звуке его  голоса  она,  вздрогнув,  опустила свой драгоценный дневник и бросилась к дверям  сеновала.  Для  него  оказалось незабываемым это зрелище - маленькая поэтесса в плаще и митенках с  книжкой в одной руке и карандашом в другой,  взъерошенные  темные  волосы  с  живописным добавлением в виде торчащих  кое-где  соломинок,  щеки  с  густым  румянцем, смеющиеся глаза.

- Сафо[58] в митенках! - воскликнул он  со  смехом,  а  в  ответ  на  ее  заинтересованный вопрос велел ей поискать эту  незнакомую  леди  в  школьной  энциклопедии, когда представится такая возможность в учительской семинарии в  Уэйрхеме...

Обычно она начинала с приготовлений: направлялась  в  угол  сеновала  и  извлекала из-под сена толстую, в пестром переплете, книгу для  записей,  где  еще  оставалось  много  чистых  страниц.  Из  кармана  холщового   передника  появлялись карандаш,  кусочек  старательной  резинки  и  несколько  листиков  оберточной бумаги; затем она не спеша усаживалась на  полу  и  придвигала  к  себе вместо стола поставленный вверх дном ящик для мыла.

Книга с благоговением  открывалась,  и  следовало  внимательное  чтение  отрывков из того, что уже было аккуратно занесено в нее  ранее.  Большинство  из них явно было по вкусу писательнице, так как на щеках  время  от  времени  появлялись ямочки удовольствия, а порой на лице играла и улыбка несомненного  восхищения; но бывали иногда  и  сдвинутые  брови,  и  вздох  разочарования,  свидетельствовавшие  о  том,  что  художник  в   ребенке   был   не   вполне  удовлетворен.

Затем следовал критический момент, когда многообещающий юный автор  был  предположительно терзаем муками творчества; но здесь, судя по всему, никаких  мук не было. Другие девочки могли отлично владеть штопальной  и  вышивальной  иглой или вязальными спицами и проводить челнок для  плетения  кружев  через  сложнейшие петли тончайших хлопчатых нитей; мережка, шов через край, жгут  в  тринадцать шнурков - все было им под силу, но карандаш никогда не становился  послушным инструментом в их пальцах, а перо и  чернильница  внушали  ужас  с  раннего детства и на веки веков.

Не то с Ребеккой; ее карандаш двигался так же легко и быстро, как и  ее  язык, - и никакое другое сравнение не могло бы оказаться более  удачным.  Ее  почерк не был идеальным; ей  не  хватало  ни  времени,  ни  терпения,  чтобы  следовать образцам прописей, и ее бесформенные буквы часто  бывали  причиной  огорчений для ее учителей; но писать она могла, писать хотела, писать должна  была и писала - когда нужно и когда не нужно. С того времени,  как  в  шесть  лет она начала выводить первые крючочки, писать всегда было  для  нее  самым  легким из всех возможных заданий; предаться всей душой любимому занятию было  утешением и бальзамом для чувств, когда внушающие  ужас  примеры  на  "общее  наименьшее кратное" угрожали опрокинуть все  представления  здравого  смысла  или  правила  грамматики  маячили,  громадные  и  непобедимые,   где-то   на  горизонте.

Что же до правописания, оно пришло к ней само собой, а не в  результате  учебы,  и,  хотя  иногда  ей  случалось   сбиться   с   проторенного   пути,  замечательный слух и хорошая  зрительная  память  помогали  избежать  многих  грубых ошибок. У нее бывали похвальные намерения - особенно когда она читала  на ночь молитву - непременно отыскивать  в  своем  маленьком  словарике  все  слова с сомнительным написанием, прежде чем переносить свои Мысли в заветную  "Книгу", которой предстояло вдохновлять грядущие поколения, но, когда  гений  кипел, и особенно когда она была на сеновале, а словарь в  доме,  творческий  порыв всегда одерживал победу над благоразумием.

Вот там-то - у открытых дверей сеновала, дверей  на  закат  -  и  сидит  Ребекка. Сколько раз ее дед, добрый дьякон, сидел в этом же  укромном  месте  на  своем  удобном  стуле,  когда  настроение  миссис  Сойер   было   трудно  предугадать, и безмятежность атмосферы сеновала  приятно  контрастировала  с  его собственным домашним очагом!

Чуть  покачивающиеся  распахнутые  двери,  спокойный  пейзаж  за  ними,  трубка - отрада, не дозволявшаяся в гостиной,  -  как  эти  простые  факторы  способствовали миру в семье в давно минувшие дни!  "Не  будь  у  меня  моего  сеновала, и моего магазина тоже,  я  никак  не  смог  бы  жить  в  священном  супружеском союзе с моей Мэри-Лайзой!" - с чувством  сказал  однажды  мистер  Уотсон, владелец одной из риверборских лавок.

Но дьякон, глядя ясными и честными глазами  на  свои  волнуемые  ветром  луговые травы, на свои колосящиеся хлеба и свои леса, никогда не  видел  тех  картин, которые видела Ребекка. Для девочки, увезенной  с  родной  фермы  на  Солнечном Ручье из-под опеки неутомимой, но беспечной матери и  от  общества  плохо кормленных, плохо одетых, беззаботных братьев  и  сестер,  -  для  нее  здесь, в Риверборо, наступили поистине мрачные дни. Ставни были  закрыты  во  всех комнатах дома, кроме двух; то же самое можно было сказать и  об  уме  и  сердце мисс Миранды, хотя в душе мисс Джейн  и  оставалось  несколько  окон,  открытых навстречу солнцу, а Ребекка, сама о том не ведая, уже  прикоснулась  рукой к нескольким другим. Законы кирпичного дома были слишком суровы, и  их  было слишком много для такого маленького существа, как она,  но  на  веселый  дух Ребекки невозможно было надолго надеть смирительную рубашку - он так или  иначе ускользал и летел собственным радостным путем  к  солнечному  свету  и  вольному воздуху, и если ей не давали петь  в  саду,  как  свободной  птице,  какой она и была, она все же могла петь в клетке, как канарейка. 

II

Если бы вы открыли заботливо хранимый том в пестрой обложке, то  прежде  всего   увидели   бы   замечательную   титульную   страницу,   составленную,  по-видимому, по тому же образцу, что и некролог  или  надпись  на  могильной  плите, если не считать удивительного количества  и  разнообразия  приводимой  информации. Многое показалось  бы  придирчивому  критику  более  уместным  в  содержании книги, чем на титульном листе, но Ребекка, очевидно, стремилась к  тому, чтобы главные действующие лица ее  истории  были  подробно  описаны  в  самом начале.