Плещеев - Николай Григорьевич Кузин

Николаевичу, — разве это могло не воодушевить?.. Старый литературный «волк» Плещеев отлично чувствовал, что возрождение этих двух журналов являет в значительной степени не только оживление русской литературы как искусства слова, но знаменует и некоторое раскрепощение социально-общественной мысли.

Некрасов сообщил, что пригласил к сотрудничеству в «Отечественных записках» критика Писарева, что журналу обещали новые произведения Островский, Салтыков, Глеб Успенский, Слепцов.

«Хорошо бы заполучить Некрасову в сотрудники графа Льва Толстого, Тургенева, Достоевского, Гончарова, но те, памятуя старые обиды на «Современник», вряд ли согласятся: Толстой все свои новые произведения отдает в «Русский вестник», а Тургенев, Достоевский, Гончаров скорее предпочтут «Вестник Европы», нежели некрасовский журнал. Однако не исключается, что Некрасов сумеет поладить и с корифеями — Николай Алексеевич, безусловно, талантливейший редактор и положительно сделает журнал первым в России… И как все-таки приятно, что Николай Алексеевич вспомнил и обо мне, «старике». Плещеев теперь уже убежденно зачислял себя в категорию литературных стариков, на что имел и некоторое моральное право: прошло более двадцати лет с той поры, когда он волею Валериана Майкова был окрещен «первым поэтом» России…

Воспоминания о Майкове растревожили душу, когда Алексей Николаевич, получив от Некрасова предложение прислать новые стихи для «Современника», пребывал в угнетенном состоянии. Новое, давно задуманное стихотворение вырисовывалось, увы, не очень жизнерадостным.

«Как ты ошибся, милый друг юности, как бы ты разочаровался нынче, Валериан, узнав, что провозглашенный тобою «первый поэт» влачит жалкое существование мелкого чиновника и неудачника-литератора… Правда, насчет неудачника, может быть, я и преувеличил — ведь вспомнил же меня Некрасов и вспомнил, надо полагать, не только из жалости… И все же не оправдал я твоих надежд, дорогой Валериан, признаюсь, как на духу: не оправдал». Алексей Николаевич приподнялся из-за стола и подошел к зеркалу. «Седею, как говорят, не по дням, а по часам, даже в бороде появилось много седины, а еще года два-три назад я не замечал ее… Но что это я…» Плещеев вернулся к столу, взял чистый лист бумаги, карандаш. Весомые ложились на страницу строки:

Тяжелая, мучительная дума Гнетет меня. Везде она со мной…

«Опять что-то мрачное, саднящее сердце зовет меня к стихам. Однако и не выговориться не могу…

…И шепчет все неведомый мне голос: «Жизнь прожита! Смотри: в твоих кудрях Уж не один седой пробился волос, В морщинах лоб, огонь потух в глазах. Прошедшее окинь духовным взором И совести правдивого суда Не избегай! Пред строгим приговором, Раскаянья исполнен и стыда, Склонись во прах челом когда-то гордым, Сознай, что жизнь напрасно тратил ты, Что не служил добру оплотом твердым, Но был рабом бессильным суеты…» …Бесплодное и горькое сознанье! Зачем ко мне теперь лишь ты пришло, Когда в кудрях седой пробился волос, Когда для битв житейских нету сил? Зачем мой дух укором этот голос В былые дни от сна не пробудил? Жизнь прожита… и скоро с ней проститься Придет пора… но думать тяжело. Что над тобой с любовью не склонится Ничье в тот миг печальное чело…

Н-да! Совсем безысходно, право. Нет, теперь это посылать Некрасову никак нельзя. Пускай стихотворение отлежится[44], тем более что надо исполнить в первую очередь другие поручения, о которых просил Николай Алексеевич, как-то: зайти к И. С. Аксакову и к драматургу Н. А. Чаеву, забрать у них статьи неугомонного Павла Ивановича Якушкина, высланного в административном порядке в имение матери на Орловщину, и поскорее переслать их Некрасову, чтобы тот успел поместить их в первую книжку «Отечественных записок», — вероятно, Николаи Алексеевич продолжает высоко ценить «странника» Якушкина, более двадцати лет совершающего одиночные «хождения в народ» для сбора произведений фольклора.

Кроме того, надо, наконец, сообщить и Некрасову, и Гербелю, что от перевода шекспировской комедии «Бесплодные условия любви» для сборника «Собрание сочинений Шекспира в переводе русских авторов» он, Плещеев, вынужден отказаться: сроки установлены жесткие, а времени совсем нет…»

А тут еще и непредвиденные хлопоты, связанные с приобретением дачи в Царицыне под Москвой. Врачи настоятельно рекомендовали детям Плещеева и в первую очередь слабой здоровьем Леночке выезжать летом за пределы Москвы, куда-нибудь в купальные места; Алексей Николаевич и выбрал поэтому Царпцыно, где много прудов, прекрасных парков еще со времен Екатерины II. Денег не было, поэтому пришлось долго искать компаньона. Компаньон нашелся, но денег все равно потребовалось много, и. Алексей Николаевич опять влез в долги. Только надежда на сотрудничество в «Отечественных записках» давала какие-то возможности в скором времени избавиться от этих долгов…

Зато как прекрасно чувствовали себя дети в Царицыне! Лето оказалось теплым, солнечным, ребята много купались, часто Алексей Николаевич и Екатерина Михайловна, когда приезжали на дачу, вместе с детьми делали вылазки в рощи, коих вокруг Царицына было очень много. Во время таких прогулок забывались и творческие и житейские неудачи. Алексея Николаевича особенно радовало, что здесь, в Царицыне, и Саша, и Лена, и Николенька, и маленькая Любаша совершенно преображались. Резвые игры детишек навевали в сердце поэта приятные воспоминания о его собственном детстве на волжских берегах…

В один из июльских дней 1868 года в Царицыне Алексей Николаевич написал стихотворение «Облака», в котором как бы продолжал давний спор с представителями «чистого искусства», начатый еще много лет назад, — спор о предназначении творчества…

…И неслись облака надо мной, Исчезая и тая вдали… Они солнце ревниво собой Заслоняли порой от земли.