Плещеев - Николай Григорьевич Кузин

И. Ф. Горбунов прочитал три рассказа из народной жизни. Затем с благодарственными речами выступили славянские гости, и после так называемой торжественной литературно-музыкальной части в залах началось шумное братание всех участников банкета.

К Алексею Николаевичу подходили обняться и гости, и приятели, и те, с кем у поэта были несколько натянутые отношения: Алексей Феофилактович Писемский, которого Плещеев старался избегать после публикации в «Библиотеке для чтения» антинигилистического романа «Взбаламученное море», неуклюжей медвежьей походкой пробрался с противоположной стороны стола лишь затем, чтобы чокнуться с автором импровизированного гимна и выразить ему «восхищение и признательность неимоверную»; приветливо, даже дружелюбно улыбался М. П. Погодин. А приехавшие на праздник петербургские литераторы и музыканты — сколько среди них было настоящих друзей!..

Это был памятный день, наверное, не только для одного Алексея Николаевича. Одушевление, непосредственность, чувство доверия, царившие на банкете, как бы символизировали обязательность торжества славянскою единения «под знаменем правды, науки и света», примиряли, вернее, показывали возможность примирения многолетних идейных противников — славянофилов и западников — под сенью «связующих уз» братства народов.

Расходились после банкета возбужденные, с праздничным настроением.

«Старый» неисправимый «западник» Плещеев, растрогавший своим импровизированным стихотворным приветствием нс только славянских гостей, но всех присутствовавших в зале, ощущал в своей душе такой прилив бодрости, какого не испытывал уже много лет. Распрощавшись с Островским, Чайковским и другими членами кружка, Алексей Николаевич вызвался проводить до дому почтенного Ивана Ивановича Лажечникова, который проживал на Пресне, у Горбатого моста.

Плещееву и раньше приходилось бывать в доме Лажечникова — еще три-четыре года назад он заносил маститому романисту том стихотворений Некрасова, который Николай Алексеевич прислал в подарок Ивану Ивановичу, — беседовать с ним о разных разностях. И даже крепенько спорить, особенно в связи с польскими событиями в 63-м году: Лажечников, сделавшись к тому времени непримиримым националистом, испытывал неприязнь, граничащую порой, как это проявилось в его повести «Внучка панцирного боярина», с узкой ненавистью к полякам, что не могло не огорчать Алексея Николаевича. Однако восторженная натура творца русского исторического романа, его искренняя, почти наивная симпатия ко многим новым веяниям, неподдельный интерес к злободневным проблемам века всегда притягивали к нему как молодых, так и почтенных мечтателей, приверженных к идее неизбежного торжества добра и справедливости.

Кроме того, всегдашнее заинтересованное и доброжелательное отношение Лажечникова к молодому поколению необычайно импонировало Плещееву, который и сам по психологическому складу характера своего всегда оставался «юношей в душе».

И в этот день 25 мая престарелый романист и входящий в солидные лета поэт долго и увлеченно беседовали в скромном кабинете Ивана Ивановича. Естественно, вспомнили и время 40-х годов. Белинского, много толковали о тех, чья деятельность прервалась совсем недавно.

Радикальные идеи Добролюбова, Чернышевского и их последователей Лажечтыков далеко не разделял, однако ценил честность, страстную убежденность, личное мужество, глубоко сочувствовал горькой судьбине, выпавшей на их долю…

О банкете в честь славянских гостей тоже говорили живо и увлеченно, еще находясь под впечатлением торжества. Иван Иванович, между прочим, не удержался, чтобы не уязвить Алексея Николаевича.

— Вот вы, любезный поэт, все время оглядываетесь на Запад, полагая, что будущее России немыслимо без усвоения уроков французов, немцев, англичан, а ныне пропели гимн славянскому единению, пожалуй, похлестче Федора Ивановича Тютчева[42], пропели, как самый рьяный сподвижник славянофилов, — что на это возразите? — В глазах Лажечникова загорелся огонек, и вся его стариковская фигура как-то по-боевому нахохлилась.

— Да я и не хочу вам возражать, Иван Иванович. Я целиком разделяю идею братства всех славян и полностью солидарен в этом вопросе с единомышленниками Ивана Сергеевича Аксакова, однако продолжаю считать, что национальною самобытность славянских стран не следует рассматривать как нечто противоположное западным народам и уж совсем не могу согласиться с тем, что великорусскому начало принадлежит исключительная роль в разрешении задач всемирно-исторических. — Алексей Николаевич выразительно взглянул на Ивана Ивановича, а тот, улыбаясь, проворчал:

— Улавливаю, в кого целите, любезный Алексей Николаевич, улавливаю.

Плещеев понимал, что переубедить Лажечникова он не сможет, по продолжал взволнованно говорить о ложности теоретических воззрений теперешних славянофилов; Плещееву было известно, что его старый приятель по кружку Петрашевского Н. Я. Данилевский работает над книгой «Россия и Европа», в которой развивает идеи мессианства славянской культурно-исторической цивилизации, избранничества русского народа как высшего выразителя этого славянского мессионизма. Алексей Николаевич считал, что нынешние славянофилы запутались в абстракциях и даже забыли заветы своих учителей И. Киреевского, А. Хомякова, К. Аксакова о том, что залог будущего России хранится только в трудовых классах народа, а Иван Иванович, соглашаясь в этом с Плещеевым, все же горячо защищал идеи русского избранничества, бранил европейский утилитаризм,

Разгоряченный спором, шампанским, которым его угощал Иван Иванович, Плещеев покидал квартиру Лажечникова в приподнятом состоянии духа. Возвращался домой пешком; в сердце стучалась музыка — любимые мелодии друзей-музыкантов, многих из которых довелось повстречать на банкете в честь славянских гостей. Невольно подумалось, что музыканты-то нынче дерзают поэнергичнее литераторов.

К примеру, Петр Ильич Чайковский, ставший с недавнего времени постоянным посетителем Артистического кружка, где познакомился и подружился с Плещеевым. Ему нет еще и тридцати, а он уже по праву заявил себя сложившимся композитором, его, безусловно, ожидает великое поприще. Давний приятель Алексея Николаевича Н. Г. Рубинштейн вообще считает, что Чайковскому скоро, пожалуй, не будет равных в современной симфонической музыке, это не назовешь преувеличением, вспомнив, скажем, «Зимние грезы» молодого профессора. И петербургские музыканты из кружка М. А. Балакирева продолжают несказанно радовать своими новыми творениями, энергичной деятельностью, а они тоже в принципе довольно молоды, включая и руководителя Милия Алексеевича — уроженца Нижнего Новгорода и в известной степени земляка Плещеева.

Алексей Николаевич вспомнил, как несколько лет назад он познакомился в Питере с Балакиревым и как это знакомство вскоре перешло в теплую дружбу. Через Милия Алексеевича он сошелся и с другими участниками балакиревского кружка — Н. А. Римским-Корсаковым, Ц. А. Кюи, М. П. Мусоргским, А. П. Бородиным: какие сильные и самобытные таланты! Вот только почему они столь непримиримы к А. Г. Рубинштейну — старшему брату Н. Г. Рубинштейна? Почему и в чем видят Милий Алексеевич и его друзья вред музыкального академического образования, за который ратует возглавляющий Петербургскую консерваторию и Российское общество темпераментный Антон Григорьевич? Толкуют о преклонении Рубинштейна перед иностранными образцами, но неужели преклонение перед Моцартом, Бетховеном, Шубертом достойно порицания?.. Спору нет, глубокий интерес друзей Балакирева к национальным корням в музыке, к народным мелодиям — святое дело, и прав В, В. Стасов, написавший восторженную статью по поводу концерта под