Колонна и горизонты - Радоня Вешович

Солнце скрылось за горизонтом, а мы все еще не догнали колонну. От страха я почувствовал потребность установить контакт с моими помощниками. Но как это сделать? Я ни слова не знал по-итальянски. Вспомнив, что французский и итальянский языки похожи друг на друга, я начал говорить отдельные французские и латинские слова, которые запомнил со времен гимназии, пытаясь построить из них, на мои взгляд, понятные фразы. Итальянцы обеспокоенно посмотрели на меня, удивленно пожали плечами и, будто мой страх передался им, замолчали и заспешили.

На опушке леса горел огромный костер, возле которого сидели крайнцы. Они подбрасывали в костер сухие ветки и грелись, а некоторые, раздевшись до пояса, вытряхивали свои рубашки и куртки, стараясь таким образом сбросить вшей в огонь. Итальянцы оставили меня у подножия горы, буквально в ста шагах от костра, а сами, пробившись между бойцами к костру, вытащили из сумок куски мяса и сунули их в уголья.

И хотя всех мучил сильный голод, никто им не позавидовал. Один крайнец, заметив, как я ползу, подбежал ко мне и, придерживая под руку, подвел к костру, осыпая ругательствами моих помощников. Словно поняв, о чем идет речь, итальянцы повернулись. Увидев, что меня на прежнем месте нет, они испугались, торопливо вытащили из огня недожаренные куски мяса и исчезли в темноте в направлении колонны госпиталя, двигавшейся к Неретве. Ну что ж, так, пожалуй, и мне, и им будет лучше!

Как бабочки на свет; тянулись тифозники к костру, но беспощадные санитарки разгоняли их и заставляли торопиться, объясняя, что до ближайшего села осталось совсем немного, а за того, кто уснет и отстанет, никто не отвечает. Я брел за ними и думал все время только об одном: держаться до последнего, не отстать от своей колонны, ведь скоро за одним из этих многих холмов засияет самая желанная звезда — свет огня в какой-нибудь крестьянской избе.

Рядом с нами бурлила Неретва. Близость реки усиливала жажду, и без того переходящую в физическую боль. Эта невыносимая жажда сушила язык и нёбо, огнем полыхала внутри и все время коварно уговаривала вдоволь напиться из Неретвы, воспользовавшись темнотой и отсутствием санитарки.

Около полуночи мы по деревянному мостику свернули к реке. На самом берегу реки находилось село Главатичево. Здесь наша бригада чуть не схватила Павла Джуришича. Село было погружено в абсолютную тьму. Оно стало самым крупным сборным пунктом тифозников и раненых и местом их массового захоронения. В небольшой комнатушке я застал троих больных. Когда рассвело, нам принесли по половнику жидкого супа.

Через открытую дверь нашей комнаты был виден коридор и вход в большое помещение, возле которого сновали незнакомые медсестры и какой-то хмурый худой мужчина в роговых очках. Повернувшись ко мне спиной, рядом со мной под одеялом лежал незнакомый юноша, остриженный наголо. Видно было, как он учащенно дышал. У противоположной стены, под окном, лежали парикмахер из Сплита и раненый молодой боец из Кордуна. Раненые, истощенные бойцы и тифозники размещались вместе.

Да и кто тогда мог отличить больного от изголодавшегося или выбившегося из сил бойца?

Парень, лежавший рядом со мной, с отвращением оттолкнул локтем котелок и продолжал дремать. Днем он еще бредил, а во время скудного обеда парикмахер заметил, что одеяло на парне не шевелится. Прикоснувшись к его руке, я почувствовал леденящий душу холод смерти.

Мы позвали медсестру и попросили, чтобы его унесли. Она накрыла умершего, забрала его котелок и ушла, не появляясь больше до самого вечера. Он лежал в комнате еще два дня, а затем его вынесли на одеяле и положили перед домом. Напуганные тифом, местные жители разбежались, а подразделение обеспечения, заметно поредевшее во время эпидемии, едва успевало хоронить мертвецов.

Музыка исчезла из моей головы так же внезапно, как и появилась. Температура снизилась до тридцати семи. Верным признаком того, что болезнь проходит, был голод. Как и на Синяевинском перевале, он стал мучить нас грезами о пище. Парикмахер из Сплита страстно «перебирал» различные рыбные блюда, неторопливо «запивал» их вином и любовался «видом на открытое море». Кордунец вслух смаковал северную кухню: сало, кислую капусту и фасоль. С утра до вечера наша комната заполнялась рассказами о самых вкусных блюдах.

Занятые такими разговорами, мы однажды почувствовали запах жареной кукурузы со стороны канцелярии, находившейся напротив нас. Зернышки, раскаленные на кухонной плите, падали на пол, а запах распалял чувство голода, и без того обостренное мечтами о еде. Наша комната зашумела от такой «несправедливости»: в то время когда нас мучат жидкой похлебкой, управление на наших глазах угощается жареной кукурузой. Однако мы утешились тем, что болезнь не разбиралась в чинах: недавно в соседней комнате интендант госпиталя, перенесший тиф, умер от голода.

У парикмахера поднялась температура. Медсестра считала, что он только здесь, в госпитале, как и десятки других раненых и истощенных голодом, заразился тифом. Этот человек из Сплита несколько раз подряд повторял в бреду свой адрес, свое имя и имена жены и детей и просил сообщить им, где он похоронен. Вместе с ним мы разделяли его муки и часами беспомощно слушали, как он, угасая, шепотом повторял свой адрес, пока не уснул навсегда.

На дворе светило прохладное весеннее солнце, и в окно нашей комнаты заглядывали ветки распустившейся сливы и кизила, а под стрехой на одеялах, носилках и плащ-палатках лежали трупы умерших и по нескольку дней ждали погребения. Как-то утром я увидел их под дождем. В рубашках и куртках, костистые, остриженные наголо, босые, некоторые в одном носке, с неестественно вытянутыми шеями, выпученными глазами и пересохшими губами, они были похожи на мертвых птенцов, выпавших из гнезда.

Стекавшая с крыши вода попадала им в глаза, уши и рот, а намокшая одежда, прилипшая к телу, четко обозначала контуры высохших тел. Ежедневно от тифа умирало, в среднем, десять — пятнадцать человек из находившихся здесь пятисот больных, так что живые никак не успевали своевременно хоронить мертвых. Позже бойцы силой мобилизовали для копания братских могил крестьян из окрестных сел. Места умерших в нашей комнате занимали новые больные — сгорбленные, остриженные, почти прозрачные.

Через две ночи от тифа умер личанин. Он долго в бреду разговаривал со своей матерью и просил ее сварить ему побольше зозы[13].

— Я выздоровею, мама. Я быстро выздоровею, только ты