Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны - Яков Гордин

Борис Савинков, личность крупная, загадочная и страшная, ярко представлял ту агрессивную интеллектуальную стихию, которая, овладевая общественным сознанием, неявно, но неизбежно предопределяет гибель формации. Высокая и многообразная культура Серебряного века была пронизана опасными токами, смертельный вариант которых демонстрировали террористы-интеллектуалы.

Выпускник Петербургского университета, отнюдь не отрекавшийся от своего происхождения, гордо ответивший во время одного из процессов на вопрос о социальном статусе: «Потомственный дворянин Петербургской губернии», Савинков, скорее всего, решал в терроре свои внутренние проблемы. Во всяком случае, в большей степени, чем проблемы общесоциальные.

Попробовав социал-демократии, он быстро пришел к выводу, что путь его самореализации – в терроре. Бежав за границу и встретившись там с одним из лидеров эсеров Михаилом Гоцем, он предложил свои услуги Боевой организации, заявив, что хочет заниматься исключительно террором.

Сын крупного юриста, служившего в Варшаве, он с детства знал и любил Каляева, чей отец, полицейский чиновник, служил там же. Но отличался от своего друга разительно.

Савинков, несмотря на то что в литературном своем творчестве явно ориентирован был на Достоевского, воспринимался как цельная личность, равная себе в разные периоды жизни. И пожалуй, наиболее точную его характеристику оставил философ Федор Степун, работавший вместе с Савинковым, комиссаром Временного правительства, на Юго-Западном фронте мировой войны в 1917 году. Савинков 1917 года по своей манере поведения и внутренним импульсам вряд ли сильно отличался от Савинкова начала века.

«С первой минуты, – пишет Степун, – он поразил меня своей абсолютной отличностью от всех окружающих его людей, в том числе и от меня самого. ‹…› Изящный человек среднего роста. ‹…› В суховатом, неподвижном лице, скорее западноевропейского, чем типично-русского склада, сумрачно, не светясь, горели небольшие, печальные и жестокие глаза. Левую щеку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка. Говорил Савинков, в отличие от большинства русских ораторов, почти без жеста, надменно откинув лысеющую голову и крепко стискивая кафедру своими холеными барскими руками. ‹…› Военная подтянутость внешнего облика, отчетливость жеста и походки, немногословная дельность распоряжений, пристрастие к шелковому белью и английскому мылу. ‹…› Смертельная опасность не только повышала в нем чувство жизни, но и наполняла его душу особой жуткой радостью: “Смотришь в бездну, и кружится голова, и хочется броситься в бездну, хотя броситься – наверняка погибнуть”».

От людей типа Каляева террор требовал вдохновения и жертвенного восторга. От Савинкова – холодного расчета. В Боевой организации над ним стоял Азеф, человек с «широким, равнодушным, точно налитым камнем лицом» (по описанию самого Савинкова), один из наиболее изощренных и циничных провокаторов в истории. Но основная часть черной практической работы лежала на Савинкове. Так было во время великой охоты на нового министра внутренних дел Плеве.

Люди в петербургских верхах, ощущавшие свою ответственность за судьбу России и понимавшие небывалость складывавшейся ситуации, искали выходов в самых разных направлениях. Для Плеве это были и «маленькая победоносная война» с Японией, и жесткое подавление всякой оппозиции, и конституционные уступки обществу. В арсенал этой головоломной политической игры входило и привлечение на свою сторону заметных деятелей оппозиции.

В канун весны 1903 года известный уже историк Павел Николаевич Милюков мирно сидел в камере Крестов и шлифовал третий том основополагающей работы «Очерки русской культуры». Он был приговорен к шестимесячному заключению за участие в вечере памяти идеолога народничества Петра Лаврова, но получил отсрочку для поездки в Англию, а по возвращении отправился в тюрьму. Заключение было вполне сносным – Павла Николаевича постоянно навещали жена и друзья, ему приносили необходимые для работы книги из Публичной библиотеки, в его камере каждые несколько дней обновлялся букет нарциссов, его любимых цветов.

Неожиданно Милюкова – поздним вечером – посадили в тюремную карету и отвезли в Министерство внутренних дел на Фонтанке. Там, в глубине тщательно охраняемого здания, его ждал Вячеслав Константинович Плеве. Как выяснилось, за Милюкова ходатайствовал Ключевский, близкий к августейшей семье. Но главное было не в этом. Милюков вспоминал:

«Он спросил меня в упор: что я сказал бы, если бы он предложил занять пост министра народного просвещения. ‹…› Я ответил, что поблагодарил бы министра за лестное для меня предложение, но, по всей вероятности, от него бы отказался. Плеве сделал удивленный вид и спросил: почему же? Я почувствовал, что лукавить здесь нельзя – и ответил серьезно и откровенно. “Потому что на этом месте ничего нельзя сделать. Вот если бы ваше превосходительство предложили мне занять ваше место, тогда я бы еще подумал”».

Милюков, который вскоре станет лидером влиятельной партии конституционных демократов – кадетов – и одной из ключевых фигур в российской политике, и в самом деле был искренен. Он дал понять Плеве, а через него императору, что представляющие просвещенные слои общества деятели претендуют на реальную власть…

Плеве тоже был искренен. Он ответил:

«Я сделал вывод из нашей беседы, что вы с нами не примиритесь. По крайней мере не вступайте с нами в открытую борьбу. Иначе – мы вас сметем!»

«Он мне представился, – пишет Милюков, – каким-то Дон Кихотом отжившей идеи, крепко прикованным к своей тачке – гораздо более умным, чем та сизифова работа спасения самодержавия, которой он обязан был заниматься».

Павел Николаевич был человеком чрезвычайно самоуверенным. Его огромные исторические знания порождали у него иллюзию могучего опыта. Жизнь показала, что он заблуждался не менее, чем Плеве…

А в то время, когда эти два человека беседовали в «роскошно обставленном мягкой мебелью» кабинете в глубине темного здания на Фонтанке, Боевая организация уже вынесла Плеве приговор. И поскольку во главе ее стоял Евно Азеф, агент Плеве, то министр не мог об этом не знать… Вот что писал об этом Савинков:

«План покушения состоял в следующем. Около 12 часов дня по четвергам Плеве выезжал из своего дома и ехал по набережной Фонтанки к Неве и по набережной Невы к Зимнему дворцу. Возвращался он той же дорогой или по Пантелеймоновской мимо вторых ворот департамента полиции, к главному подъезду, что на Фонтанке. Предполагалось ждать его на пути. Покатилов с двумя бомбами должен был сделать первое нападение. Он должен был встретить Плеве на набережной Фонтанки около дома Штиглица. Боришанский, тоже с двумя бомбами, занимал место ближе к Неве, у Рыбного переулка. Сазонов с бомбой под фартуком пролетки остановился у подъезда департамента полиции лицом к Неве. Также лицом к Неве, с другой стороны подъезда, ближе к Пантелеймоновской, стоял Мацеевский. Он должен был снять шапку при приближении кареты Плеве и этим подать знак Сазонову. Наконец на Цепном мосту, имея в поле зрения всю Пантелеймоновскую, находился Каляев».

Восприятие Петербурга террористами-народовольцами и боевиками-эсерами – как специфическое пространство охоты на своих врагов, – особая тема в петербургской историографии и мифологии, еще не нашедшая своего исследователя. Собеседник Милюкова, «Дон Кихот спасения самодержавия», был обречен. После нескольких неудачных попыток он был взорван Сазоновым.

Это произошло в 1904 году. Крестьяне жгли дворянские усадьбы. К Петербургу приближалось 9 января 1905 года – Кровавое воскресение – и все то, что называется первой русской революцией.

Подавление мятежей и Манифест 17 октября, вводящий представительное правление в империи, не развязали страшные узлы, завязывавшиеся столетиями. Настоявший на издании манифеста Витте был отправлен в отставку вместе со всем правительством – уже второй раз за свою карьеру. Новый председатель Совета министров Горемыкин предложил смертельно опасный пост министра внутренних дел саратовскому губернатору Петру Аркадьевичу Столыпину. 26 апреля 1906 года Столыпин занял этот пост.

7 июня была распущена 1-я Государственная дума, и ставший через месяц главой правительства Столыпин получил огромные полномочия.

Отпрыск старого дворянского рода, восходящего к началу XVI века, рослый, красивый, с безукоризненными манерами, Столыпин достойно представлял тот достаточно редкий в тогдашней России тип политического деятеля, который, будучи искренне и бескорыстно преданным краеугольным ценностям империи, понимал необходимость ее реформирования.