Итальянец - Артуро Перес-Реверте

ответила она. – В нем была какая-то природная наивность. Не легковерным, ни в коем случае. Безупречный солдат: выдержанный, отважный патриот… Проницательность и дальновидность у него были инстинктивные – так бывает у тех, кто рожден для действия. И ему не нравилось убивать.

– Но он убивал, – сказал я.

Я кое-что записал, и она посмотрела на меня с некоторым опасением, обдумывая мои слова. И мои намерения.

– Разумеется, – подтвердила она. – Он был бойцом. Но всегда переживал, что его военные операции стоили кому-то жизни. Он это принимал, но ему не нравилось.

– Он с вами об этом говорил?

– Очень редко – не слишком приятные воспоминания… Иногда, проснувшись среди ночи, я видела, что он стоит и курит в темноте. Тогда я подходила, обнимала его, и порой случалось так, что он был откровенен со мной, – он словно изливал застаревшую боль. Вспоминал врагов – погибших в огне, утонувших, запертых внутри кораблей, которые он пустил ко дну.

Рассказывая, она внимательно изучала меня. Должно быть, предположил я, хочет проследить, какой эффект произведут ее слова. Убедиться, на чьей я стороне.

– Ему никогда не нравилось убивать, – твердо повторила она.

И снова с опаской глянула на мою тетрадку, так что я решил сменить направление беседы. Сменить тему. Необходимо было ясно понять, что двигало главными участниками. Каковы подлинные основы этой истории. Тетрадь я закрыл и убрал авторучку в карман.

– Он был хорошим мужем, да?

Она с гордостью кивнула. Я видел, как заблестели ее темные, усталые глаза.

– За тридцать лет брака он ни разу не повысил на меня голос, ничем меня не обидел. Всегда был спокойным и нежным, рассудительным; настоящий мужчина. У него были сильные руки, прямая спина и смуглая кожа южанина – мне казалось, она всегда пахнет морской солью… Даже его пот был чистым. Он был настоящим красавцем, а своей улыбкой освещал весь мир. Я чувствовала его рядом с собой и начинала дрожать. И так продолжалось очень долго.

Она умолкла и снова пристально в меня вгляделась. Посмотрела на закрытую тетрадь, потом снова на меня:

– Умеете вы разговорить человека… Вы и сами это знаете, не так ли?

Я засмеялся, а через секунду засмеялась и она.

– Это моя работа, – сказал я.

– И у вас неплохо получается.

– Я стараюсь.

– Несколько лет назад вы бы не вытянули из меня ни единого слова… Про Тезео уж точно. Но я прочитала ваши статьи, и вы пишете о нем и его товарищах с уважением.

– Что тут удивительного? Я восхищаюсь их подвигом.

– О них даже фильмы снимали, только очень плохие.

– Кошмарные.

– Ни один не отражал того, что было на самом деле… Есть несколько книг – они, пожалуй, чуть лучше.

Она с грустью посмотрела на туманные очертания города за мутным стеклом. Когда она была серьезной, тусклый свет и его серые тени старили ее лицо.

– Полагаю, – медленно проговорила она, – вначале я видела в нем героя огромного количества книг, прочитанных в юности, и многое шло от воображения. Но это было не случайно. Он в основе своей такой и был, хотя, возможно, сам этого не сознавал. И от этого становился еще привлекательнее. – Она вдруг взглянула на меня с неожиданным интересом: – Знаете, что у древних значило «Сопtemptor divum»?

– Нет, увы.

– Презирающий гнев богов.

– Ах вот как.

– Тезео был такой. Презирал этот самый гнев не из хвастовства или фанфаронства; для него это было естественно, он о нем не думал, потому что жизнь, история, отечество предложили ему такие обстоятельства, в которых он вынужден был делать то, что делал.

– Понимаю.

Она посмотрела на меня с сомнением:

– Не уверена, что вы понимаете… Я натренирована распознавать героя. Не в современном смысле слова, но в классическом. Поэтому я и узнала в нем героя, как только увидела.

И она сделала странный жест: подняла руки, худощавые и покрытые пигментными пятнами, указывая мне на улицу, словно там, за окном, за мутным стеклом под струями дождя, среди призрачных теней, вот-вот появится Тезео Ломбардо.

– Он был такой храбрый – меня до сих пор в дрожь бросает, когда вспоминаю… Они все были такие.

– И, наверное, хороший отец?

Она помолчала. Я испугался, что допустил бестактность, но через несколько секунд она ответила непринужденно:

– Без сомнения, лучший на свете. Он воспитывал нашего сына в строгости, прививал ему уважение к людям и смелость. И, конечно, любовь к родине…

Она умолкла, подчеркнув последнее слово. Я услышал, как она шепотом повторила «родина», будто хотела убедиться, что оно и есть самое нужное и подходящее.

– Был один очень печальный момент, – продолжала она, немного подумав. – Когда в сорок третьем году Бадольо подписал перемирие с союзниками и освободил всех военнопленных, Десятая флотилия разделилась на два лагеря. Вы что-нибудь знаете об этом?

– Да… Они стали друг другу врагами.

– Одни приняли новое положение и даже сражались вместе с англичанами и американцами; другие сохранили верность Муссолини и Германии. Тезео был из первых и участвовал в подводных операциях союзников в Специи и Генуе… А вот Дженнаро Скуарчалупо предпочел остаться военнопленным и до конца не предавал своего любимого Дуче. Дружба дала трещину. После этого они виделись всего раз, но прежние отношения были уже невозможны. Старые связи оборвались. Мой муж очень из-за этого страдал.

Она с грустью вздохнула. Я не осмеливался открыть рот – боялся потерять ее доверие. После паузы она заговорила снова:

– Скуарчалупо, Лонго, Гатторно, капитан-лейтенант Маццантини… Четверо живых и мертвых товарищей не покидали его сознания весь остаток жизни. – Она вдруг загадочно улыбнулась. – Через несколько лет мой муж сделал одну вещь – возможно, вас заинтересует… Вы знаете что-нибудь о медалях?

– Я знаю, что после войны несколько выживших из Десятой флотилии получили награды. Вы это имеете в виду?

Она кивнула:

– Их наградили за дело, не так ли?.. Все вместе они потопили вражеские корабли общим водоизмещением двести тысяч тонн – в Гибралтаре, Александрии и не только.