Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

образованцы, путающие, как он уверял, сепаратор и симфонию. А еще у Гардара была такая особенность: он на дух не переносил рифленого железа, считал его самым кошмарным барахлом, которое изобрело человечество. Ведь в нашей стране благородным гостям предлагают ночлег под крышами из этого материала, который другие народы применяют разве что для ограждения угольных шахт! Бывало, юмор полностью уходил из его речей и говорили горечь и злость. Тогда он был один против всех. Тогда я становился «деревенщиной нечитающим», а величайший поэт нашего народа – «бабкой-псаломщицей», а все девушки – или «клячами», или «овцами двуногими». И тогда он в темных выражениях упоминал об этих своих вечерних приятелях, которым недоставало мужества «выйти на линию» и которые поэтому были обречены «елозить на бабенках». Да, видимо быть единственным геем во всей Северной Атлантике непросто. Его следовало бы наградить орденом. Но я не мог оценить по достоинству его – а также и других гомогеносексистов – стремление записывать в свои ряды всех, кого только можно. Они призывали туда всех неженатых мужчин истории, от самого Христа до Йоунаса Хатльгримссона[87]. И «Сага о Ньяле» для них была «явно гомосексуальным романом». Это, кстати, лучше всего демонстрирует, насколько это великая книга. Любимыми писателями Гардара были, конечно же, Пруст и Уайльд, и он трижды говорил мне, чтоб я не смел читать «В поисках утраченного времени»: он хотел быть единственным человеком в Северной Атлантике, который ее прочитал, – и я с радостью исполнил это его желание.

Мы с Гардаром были хорошими друзьями. И да, мы совершенно точно ночевали в одной комнате отеля «Борг» или «Исландия» одну ночь или что-то около того: бездомный я, собирающийся отчалить в большой мир, и он – тысячекратный шармер, способный уговорить кого угодно впустить его в какой угодно дворец, а потом выйти из него, не заплатив ни гроша. Исключительный языковой талант – он мог принимать абсолютно любые обличья. То он был датским принцем, то французским бароном, то норвежским сельдепромышленником, оценщиком, которого прислал Банк Исландии, сыном поэта Эйнара Бенедиктссона или внуком Йоуна Сигюрдссона[88] (бездетного, как известно), – «…а дедушка не имел привычки платить за ночлег в старой доброй Исландии». Летом тридцать третьего он переспал с летчиком итальянской военной авиации и получил при расставании его китель, шарф, шапку и очки. Целые выходные мы питались в отеле «Борг» за счет «Чарльза Линдберга». «And be pleased to meet my assistant, Mr. Rasskinnson»[89]. В шутке Гардара я всегда был всего лишь ассистентом. А главным был он сам. Он был богемным человеком и любил пастельные тона. К деньгам относился как к бижутерии: украшал себя ими, если они у него были, и занимал их у своих «подруг», если не было. А как же постельные тона? Да кто я такой, чтоб об этом судить?! Наверно, это все записано его красивым почерком в его великой автобиографии, которую, конечно же, никто не хочет издавать. Потому что писать книги этот человек вообще не умел. Конечно, какие-нибудь вшивики могут вычитать из этой писанины и такого рода глупости! Сложить все его петлистые строки, помножить на зависть и получить в результате ГОМОСЕКСУАЛЬНЫЕ НАКЛОННОСТИ ЭЙНАРА ЙОУХАННА ГРИМССОНА! Но это уже просто ни в какие ворота! Докуда вообще может дойти ненависть?! У меня же семья! Я отец многих детей! Да, чересчур многих! Человек, написавший «Руки мастера» и «План»! Как кому-то вообще в голову взбрело, что такой человек – гей?

К Гардару у меня претензий не было. Он был великий импровизатор, выдумщик, рассказчик до мозга костей, при необходимости мог и преувеличить, и ответы у него были двусмысленными и озорными: их можно было истолковывать как угодно. Как угодно! Таков уж был его стиль. Но каким-то образом эта рукопись (она называлась, кажется, «Пошлина любви», и я о ней раньше не слышал) попала в руки Фридтьоува. И он всю жизнь с ней не расставался, удерживал ее как террорист заложника (а может, и наложника) и время от времени распускал лживые слухи – как будто для того, чтоб я продолжал сидеть на иголках – чтоб дать мне знать, что он может сокрушить меня.

Конечно же, это все была полная чушь и ложь.

Мы сидели под липами на больничной веранде в Швейцарии и смотрели на озеро. Двое семидесятилетних. На альпийском солнышке. Он уже полысел. За ушами волосы серебристые и густые, как шерсть, широкое лицо болезненно-бледное, покрытое большими бурыми пятнами. И лишь огромные солнечные очки напоминали старого доброго Гардара-Прожигардара. А в остальном он был одет по-спортивному (на мой вкус чересчур уж спортивно), в ту простую майку, которые европейцы тогда начали напяливать на себя, эту склизкую теннисную форму, которая не хотела прикрывать ничего. Одежду, которая говорила: моя жизнь кончена, и мне все равно, как я одет, – эдакий наряд для зала ожидания смерти. Гардар был невелик ростом, а в последнее время как будто уменьшился еще и потолстел: широкое пузо показывало, как далеки мы были друг от друга в последние годы: оно встряло между нами. Голос был осипшим, ослабшим, с акцентом трех стран. «Я больше не мальчик», – сказал он вскоре после того, как мы поприветствовали друг друга довольно-таки неуклюжими объятиями, и произнес это с тоской: я понял, что это означает.

– А что нового сейчас есть на мой родина?

– Да так, ничего особенного, цены скакнули.

– Bitte, «цены скакнули»? Что… Что это значит? Я забыл.

– Inflation…

– Ja, genau[90]. Цены скакнули. Это есть выразительные слова… исландские слова.

Я хотел рассказать ему, что исландские территориальные воды недавно расширили до 50 миль, но почувствовал, что это понятие слишком далеко отстоит от центра Рейкьявика для человека, который даже до Квальфьорда[91] никогда не доезжал.

– А много ли сейчас… людей в той отрасли? – спросил Гардар.

– Что?

– Nein, ich… Поэты, да, поэты. Какие-нибудь… – он откашлялся. – Какие-нибудь книги, новые книги?

– Да, их бесконечно много, как, впрочем, и всегда. Множество… Вот Фридтьоув книгу издал. Книгу стихов.

Это, конечно, было не совсем верно: законодатель мод издал свою книгу лет десять – двенадцать назад.

– А? Фридтьоув?

– Ты ведь его помнишь? Дылда Фридтьоув. Фридтьоув в пальто. Он сейчас в газете работает.

– Ах, Фридтьоув, да?

– Ты ведь его знаешь? Вы с ним были знакомы?

– Да? – сказал он и посмотрел на озеро сквозь лиловое дымчатое стекло. В его больной голове явно происходила большая работа: мозговые клетки, несущие сообщения, с трудом продирались сквозь раковую опухоль. Он все