Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

еще молчал. Я напряженно ждал. Вокруг озера с четырех сторон стояли альпийские вершины, словно перегородки. Да, разговаривать здесь для нас было безопасно.

– Да, – сказал он, прибавив к этому слову многоточие.

Официант принес второй стакан зеленоватого фруктового сока и третью чашку кофе для меня. Гардар смотрел не на него, а на свою дрожащую пятнистую руку, на которой красовались два кольца и позолоченный тонкоцепочный браслет, крепко запутавшийся в его длинных густых волосках на руке. Он притворился, что стряхивает с ляжки какую-то невидимую пылинку. Светло-голубые брюки и ноги, удивительно тонкие, воробьиные под толстым пузом.

– Да, Фридтьоув… он был… он был такой зануда, nicht?

– Да уж… кое-кто так считал…

– Der Friedhof! – сказал он вдруг весьма бодро и разразился хриплым смехом, вскоре потонувшим в мощном кашле. Это было хорошо заметно: он был при смерти. Он взял со стола салфетку и вытер свои слабые вислые губы, дважды пробурчал: «шайзе-майзе», а потом продолжил:

– Его брат… он ведь был совсем другим, да? Так? Он был… вот таким чертовски lebens… таким живым, да? Как… как его звали, я забыл?

– Кристьяун. Кристьяун Йоунссон.

Когда я произнес это имя, на меня обрушился запах стали. Запах стали, тяжкие мысли и старая солнечная жестокая весна. Это до сих пор не ушло. Это простое имя по-прежнему так действовало на меня. Наверно, я так и буду с этим жить. Наверно, это мой рак.

– Что? Ах, да… Кристьяун, Стьяуни Красный, – он разом приободрился, но так же быстро сник и просто сказал: – Да, я помню… я… я его хорошо помню.

Каждое воспоминание для него было серьезным напряжением. Он становился совсем разбитым, словно после многочасового перелета на самолете. Для сознания трудно слетать в прошлое и обратно. Мы молчали. Пили. Смотрели на озеро. Он кашлял. Скоро нас обоих не станет. Чуть поодаль, у каменной набережной стояли и разговаривали двое: один в белом халате, другой в костюме – явно врач кому-то сообщал о смерти. Я посмотрел на часы: у меня через два часа был поезд на Цюрих. Я упускал цель своей поездки. Чувствовал, что у меня не хватит воли расспросить его об «автобиографии». Да и зачем? – спрашивал я двухтысячеметровую гору перед собой. Когда мы начинаем вычитывать корректуру собственной жизни – она оказывается слишком длинной. Я вспомнил о Шекспире. Если судить по сонетам, так он должен был вообще быть геем, бисексуалом и онанистом, и слава богу, если еще не наркоманом! Он велел похоронить себя на глубине семнадцати футов. Все же находились такие, кто хотел исхлопотать разрешение посмотреть его кости и взять образцы для анализа. Мы исчезнем, как облака с неба: какая разница, что одно из них было похоже на верблюда, другое на горностая, третье на кита? Назавтра небо будет безоблачным.

– Я читал твою книгу… «Die Hände des Meisters», да?

– Да. «Руки мастера».

– War ich Thordur? Я… я был Тоурд? – спросил мой славный Гардар и вдруг улыбнулся такой веселой улыбкой, что я перенесся на сорок лет назад. Он вдруг возник передо мной – старый добрый Прожигардар со своей улыбкой, которая никого из нас не оставляла равнодушным и побеждала любую девушку, сидящую в лобби, – улыбкой, насчет всемирной известности которой не сомневался никто, она способна была позвать нас всех за собой в отель «Борг» и на Поля Тинга среди ночи, в порт и на борт парохода «Годафосс», на ночное застолье у кока после танцев в «Волне»[92]. Я на миг забылся.

– А?

– Ужасно интересный… интересный персонаж у тебя, gut ja, – сказал он и засмеялся сам себе слабосильным хриплым смехом.

Мы сидели там на больничной веранде – старые усталые друзья. Это было что-то вроде кафе для пациентов, и там все такое опрятное и дорогобогатое, как всегда бывает в Швейцарии. Он нажил неплохое состояние, работал в бюро путешествий и ресторанах, в конце концов основал свой собственный «Гардархольм»[93] в Лугано – геи это умеют, они же наступают так открыто и так всем нравятся, – и он явно носил в сердце какого-то покойного Хельмута, и тот был для него кардиостимулятором, а я о нем никогда не расспрашивал.

Прежде чем санитар помог ему встать и мы распрощались, он спросил меня о горах на родине:

– А моя Эсья[94], а? Она… она себя хорошо чувствует? Immerhin… всегда… всегда все такая же моложавая, nicht?

– Да, только сединой покрываться начала, – ответил я, и мы рассмеялись. Мы смеялись вместе в последний раз. Юморок этот был весьма усталый – но от этого милый. Я поцеловал его на прощание и удивился, что его пятнистая морщинистая щека такая мягкая. Гардар.

Но как же, смерть побери, ему могло прийти в голову, будто он – Тоурд! Я вспомнил об этом, когда увидел его – мальчишку – спускающегося с хейди, из тумана: слабосильный, плетется нога за ногу, руки глубоко в карманах в поисках тепла – в поисках тепла в долине мамы, на землях папы, с опущенной головой, свешивающейся шевелюрой: заблудившийся единорог.

Он потащился по туну, все же нерешительно, в сторону хутора, где громко тявкала динамо-машинка, словно сошедшая с ума овчарка, потерявшая всех своих овец. Над озером царила пусто-долинная грусть, и трава поникла: зачем здесь расти?

Следующие дни Хроульв провел в овчарне. Спал там в сеннике, сидел на яслях, сочинял висы: наполнял помещение четвероногими строфами. Выхаживал свою последнюю овцу и вскармливал ее ягнят своим горем, своей бесскотинностью.

Это были темные туманные дни в начале июля.

Мальчика посылали носить ему еду. Его отец все еще осторожничал: дважды спрашивал, кто идет, прежде чем впустить сына к себе, ведь до того Баурд со товарищи пытались открыть овчарню, колотили по стенам постройки, заполненной блеянием двоих ягнят и двоих маток, нападали на него многие на одного, как на Гуннара из Хлидаренди[95] в древности, но им не удалось сорвать ни кровлю, ни ставень, через который в сенник заносили сено: за каждой дверцей их поджидала алебарда.

– Папа, а почему Харпу не забрали? Она же больна?

Хроульв вынул изо рта недоеденный кусок мяса и сказал вису:

На крючок поддел бойцов я,

словно карпа.

Прядью шерсти пособила

наша Харпа.

Малыш Грим посмотрел на своего отца, так и не поняв висы, а затем на овцу, которая стояла в загородке и непонятливо кашляла (у нее не было поэтического слуха, как у Искорки), но в глазах у