Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

нее все же был тусклый блеск: последняя надежда хозяина Хельской долины на то, чтоб удержаться по эту сторону могилы и безумия.

– А остальные? Они не вернутся? – спросил мальчик.

Хроульв сказал еще одну вису:

Вот Искорки не стало

лебяжьешеей.

Пролил я слез немало,

расставшись с нею.

Он сочинял поминальные стихи по всем своим овцам – по каждой в отдельности. Получилась длинная рима. Горе отца сыну докучно. Грим засуетился и стал прощаться:

– Бабушка велела спросить: ты сегодня на ужин какао-суп хочешь?

Холод душу мне объял

и землю нашу.

Лучше б горе я хлебал,

чем с миски кашу.

Мальчик немного помолчал и посмотрел большими, почти оставившими надежду глазами на отца, который продолжал есть обеденное мясо руками. Он уже покинул мир людей? И стал тем бараном-рифмачом, каким, наверно, в сущности, и был?

– А еще бабушка велела мне спросить: ты косить собираешься?

Тут фермера взяла злость; он поднял глаза и посмотрел на сына помешанным взглядом:

– Косить?

– Да. На туне.

– А зачем?

– Она сказала… бабушка сказала: тебе надо косить, чтоб тебе было что есть. Если хочешь остаться здесь на зиму. Вот она что сказала.

Хроульв ненадолго замолчал и посмотрел на сенник, затем снова на мальчика. Безумный блеск вроде бы исчез из его взгляда и сменился искренним горем:

Когда-то девка на сеновале

пленила пленом,

теперь старуха (вот уж не ждали!)

кормит сеном.

– Что? – не понял Грим.

– Передай ей: пусть поставит этот суп на оленьи рога, и посмотрим – вдруг они тогда сами ко мне в овчарню прибегут, хух!

Глава 22

Я пытаюсь вспомнить, что же я сделал с Тоурдом. До хутора он не дошел, однако я видел, как он направился туда в тот памятный диаррейный вечер. Разумеется, я отослал его обратно, сделал так, что он не посмел постучаться в двери к собственному отцу, – а может, он сам сбежал в горы и теперь сидит там в пещере и жарит жирного барана, как Греттир[96].

Хроульва извлекли из хельской овчарни, а значит, мальчик был освобожден от обязанности задавать ему корм. Эйвис с самого дня забоя овец хворала, насилу могла выходить на утреннюю и вечернюю дойку, и в конце концов почтарь Йоуханн отвез ее на Болото, а оттуда она отправилась на машине, груженной шерстью, во Фьёрд к врачу: за хейди жизнь шла своим чередом. Для Йоуи оказалось тяжело вручить два письма, имевших весьма административный вид, и ему пришлось целых двадцать минут выжидать во дворе хутора в тарахтящем джипе, пока мальчик в сопровождении собаки не вернулся из конюшни, где выгребал навоз, и не взял их.

Самому мне тоже нехорошо. С тех пор как фермер вернулся из своей ссылки в овчарне, мне удавалось проявлять осторожность и избегать его. Я больше не обедаю со всеми за одним столом, а когда все уходят доить, незаметно пробираюсь вон из дома; я целыми днями гуляю, в том числе хожу на поиски Тоурда, ломая голову, что же мой Гардар увидел в нем такого похожего на себя: в типе личности, выросшем отнюдь не в тепличности. Но однажды вечером я плохо рассчитал время и вернулся домой не во время дойки. Я на прогулке слишком далеко углубился в Хельярдальские горы, и когда я просунул голову в лестничный проем на чердаке, фермер сидел на своей постели и точил карманный нож. Взгляд у него был колючий.

– Доброго вам вечера, – поздоровался я и направился в глубину помещения.

– Да, отличное пожелание. Вот уж благодарствуйте.

Я целых четыре года потратил на то, чтоб поднять этого человека над низменностью жизни. Я выстроил образ этого персонажа – а потом он сам стал «строить» меня. Наша борьба была танцем на страницах, искусством балансировать, стоя на середине книги – но вот он подмял меня под себя и с тех пор творил, что хотел. Начал бороться с теми противниками, которых я написал для него. Мне оставалось только слушать его предложения и записывать их. Сейчас с той поры много воды утекло. Сорок лет он жил своей жизнью, без поддержки, без меня. И чего-то этот герой набрался от своих читателей. Франкенштейн стал посмеиваться над своим создателем.

– Вот уж благодарствуйте!

Он повторил это семь раз, чем вывел меня из терпения. А еще и тем, что под конец трижды произнес: «Да, баба доброго вечера желает». Куда же подевался ворон, который скребся по крыше?

От прогулок у меня укрепилась мускулатура, и одежда уже не болталась на мне. Наверно, это один из немногих плюсов бессмертия: ты с каждым днем молодеешь; вероятно, не успею я оглянуться, как в один прекрасный день снова стану подростком, затем ребенком, а под конец буду готов повторно родиться в старом мире в новехонькие времена. Я на весь день уходил на прогулку по Хельярдальской хейди, мне хотелось получше осмотреть Болотную хижину; в ней я обнаружил все более-менее нетронутым, словно декорации для сцены в фильме, готовые для флешбэка – кажется, это так называется. Всего лишь чуть-чуть отскоблить мох и затопить печурку – и можно поставить нашу Йоуру посреди комнаты, а вокруг напустить депутатов, и чтоб у них в штанах все встало.

И вот я иду по дороге, уже почти спустился в долину – как слышу за спиной громыхание. Начало по-летнему моросить. И сквозь эту морось – свет при свете. Это был черный «русский джип» Баурда, а сам он за рулем; остановил машину возле меня и открыл дверцу: на пассажирском месте сидела Эйвис; щеки у нее были более румяными, чем перед отъездом, но она стеснялась и робела со мной здороваться. Баурд предложил подвезти меня, от чего я отказался. Потом он спросил:

– Все пишете?

– Нет-нет, совсем бросил, – ответил я.

– А что так?

Я заметил, что очки у него новые, хотя и того же фасона, что раньше. Я заглянул ему в глаза и сказал:

– А ты не трус, я смотрю.

– Не трус – почему?

– Потому что снова появился в этих местах… после всего, что произошло.

А она смотрела на круглый счетчик бензина на вертикальной приборной панели, вперив глаза в две надписи на русском.

– Да? – удивился я.

– Да. Я останавливаться не собираюсь! – завершил он, кивнул мне головой на прощание и захлопнул дверь. Я проводил