Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

ликовал? Просто не паниковал! Что ж, взять в жены эту Йоуру-радость – тоже неплохо: она пухленькая, чистоплотная, да еще и с ребенком в брюхе. И приданое: половина хижины. Да… И все же его что-то грызло. Какая-то в ней была чрезмерная радость, чрезмерная доброта ко всем, этот глупый смех при всякой погоде, этот ее огромный аппетит к жизни. Хроульв был по натуре одиночкой, а ей было веселее всего с гостями. А еще у него в кармане лежало приглашение от Гисли с хутора Верхнее Капище: его звали туда батрачить. На хутор Верхнее Капище в Лисьереченской долине. Жалованье там было в два раза больше, а дочери в два раза представительнее.

– Нечего такому богатырю, как ты, в Хижине куковать, – сказал ему Гисли весной, когда они выгоняли овец в горы. Хроульв для любого фермера был ценным приобретением. Он сам знал это хорошо, но сейчас удостоверился полностью. Но девка-то была беременна. И сама по себе неплоха.

Тридцати лет от роду, он поехал вниз по Восточноречной долине с этим пустым молочным бидоном, через реку, которая текла там, словно предстоящие годы, а она так и стояла у него перед глазами в своей летней юбке до колен и спущенных на пятки носках: ах, эти носки! – подумал он лишь много лет спустя, в этих носках – все! Голоногая, всегда чистая зимой и летом, и носки, как и все остальное, вечно стремятся сползти прочь с этого тела. Такова уж была Йоуфрид: одежда вообще была ей не к лицу. Ей лучше всего было ходить голой. Она была просто чудом жизни. Трижды в год с ней как будто начинал заигрывать сам дьявол: трижды в год она становилась красивейшей женщиной в мире и богиней эпохи; это находило на нее внезапно, словно ее освещало солнце с небес: на этом лице становилось ясно и светло – в коровнике, на чердаке бадстовы, в доте на хейди, на кладбище, забубенных танцульках и еще бог знает где, – и это лишало ее воли, ее прибивало к земле, пронзало крепким гвоздем, это была не собственно распущенность – это, скорее, какая-то небесная дьявольщина благословляла дитя господне и дарило миру мимолетную радость, а счастливцу – божественную похоть и страсть.

Она владела своими мужчинами. Ее руки и ноги были озябшими, румяные щеки холодны – и все же внутри она была всех горячее, а груди – эти белые выпуклые груди, дрожащие, словно молозиво на тарелке, – ими можно было целый дом согреть. На самом деле отцом Тоурда был не Хроульв. Этот животик под подвенечным платьем был не от него. Знал ли он об этом? Нет. Подозревал ли? Честно, не знаю. Лучше бы расспросить его самого. Но Хроульв никаких интервью не давал. Тем более откровенных. Наверно, можно с долей уверенности сказать, что какие-то подозрения к нему закрадывались. Это был слишком большой вопрос, а правильный ответ был еще огромнее. Ради самого себя – ему нельзя было даже помыслить об этом. Младший Тоурд был причиной его брака – судьбоносным камнем, вызвавшим ту лавину, в которую превратилась его жизнь. Каплей, переполнившей бидон. Хроульв вернулся за полночь, влез под крышу, как под юбку, прошел в кладовую, поставил там бидон и сказал «да», как невеста, и «отчего бы и нет», как муж.

Настоящим отцом Тоурда был Лаурус. Х. Лауруссон, странноватый тип, – хотя тогда еще не такой странноватый, как потом, – про которого никто толком не знал, кто он и откуда. Он просто появился на том хуторе перед самой Пасхой, и не успели люди и вилами тряхнуть, начал выгребать из овчарни. Он был какой-то кочующий батрак, работал за еду. Через две недели он удалился в долину пешком. Самым бросающимся в глаза у Лауруса (как его назвали позже) была студенческая шапочка, которую он носил в любую погоду, а кое-кто утверждал, что и спит он в ней. Она была с черным верхом, старая, потертая, пятнистая от потеков пота.

– Милейший – студент? – спросил старый Тоурд однажды вечером, и все подняли глаза, кроме Хроульва, бросившего на него косой взгляд.

– Студент милейший, – ответил пришелец и улыбнулся весьма уродливой улыбкой: у него не хватало одного глазного зуба, а передние зубы торчали вперед. Странный ответ. В этом костлявом лице крылась какая-то очень умная глупость, понять которую было невозможно. Но самым странным был тот неоспоримый факт, что от Лауруса постоянно пахло кашей из саго с корицей. Даже проведя целый день в хлеву (где этот худощавый парень проявлял недюжинную силу при чистке навоза), он все равно благоухал этим восхитительным десертом, который в нашей стране обрел настоящую популярность только после войны. И это был не просто запах корицы – а именно аромат каши из саго с корицей. В маленькой хижине на высокогорье такой запах был экзотикой.

– Студент милейший? Ха-ха-ха! – засмеялась Йоуфрид. Хроульв взглянул на нее.

Женолюбия в нем заметно не было: все вечера в Болотной хижине Студент лежал и читал одну и ту же книгу, пока не выключали свет, – книгу, насчитывавшую не более пятнадцати страничек. Это было крошечное научное издание в мягкой обложке: «О теории относительности д-ра Альберта Эйнштейна». Автор – д-р Нильс Эпсё, в странном, но все же, наверно, очень точном переводе преподобного Халльдоура Бьёртнссона с хутора Камни.

Через пятнадцать с лишним лет Лаурус вновь выплыл в их жизни – на этот раз в Хельской долине: нищий бродяга, один из тех немногочисленных гостей, которые приходили с севера – всего-да пешком, – изранивший пятки, помороженный при предсказуемом, но всегда неожиданном пасхальном снегопаде. Согбенный, но мускулистый пятидесятилетний человек. Щеки впалые, а зубы кроличьи. Из заледеневшей шерстяной шапки он достал другую, с жестким козырьком. Женщины отогревали его, пока он не перестал дрожать, а он тем временем рассказывал им о своем странствии. Пятилетняя Эйвис смущенно наблюдала. От Шахтенного ущелья по горам на юг был целый день пути, но обычно этот путь не вел сюда: путник сбился с дороги, не понял, куда попал, а Йоуру узнал только после четвертой чашки кофе. А она узнала его по запаху корицы. Трое суток сильного бурана не выдули из него аромат саго. Наверно, запахи исходят из души.

– Господи боже мой, и ты не замерз?

– Ну, все относительно.

Эйнштейн был другом маленького человека. Хроульв узнал этого типа, хотя студенческую шапочку и положили сушиться на печку. Сейчас он лучше, чем раньше, знал, что́ перед ним за птица. Он слыхал всякие рассказы. Один из них был про