Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она была светло-русая, и волосы у нее могли быть разными: по праздникам они считались волнистыми, в другие дни были просто-напросто спутанными: каждый день – словно безалаберно составленный отчет о событиях минувшей ночи. Иногда – затылок плоский, в волосах запутались травинки. Она была привлекательна и бесконечно податлива: игрушка судьбы и мягкая глина для каждого мужчины, – когда она стоит передо мной у светлого окна бадстовы в старом доме в Болотной хижине, мне легко слепить ее и перелепить для чего угодно.
Я поправляю ее: беру одной рукой за плечо – это мягкое плечо, – а другую упираю в бедро:
– Вот так. Спину прямо держи.
Она смеется.
– И носки приспусти. Ниже. Вот так, совсем до пятки.
Я – Ив Сен-Лоран в землянке. Она все еще смеется. Я придал ей радостный заразительный смех, очень простой и чистый: ха-ха-ха! – с запрокидыванием головы, пока она стоит, расставив ноги и выпрямив спину, засунув руки в карманы платья, юбки, фартука: словно она среди дневных забот специально останавливается посмеяться. Да… Так смеяться я позволил ей в первые годы. Так она смеялась Хроульву над кастрюлями в очаге в земляной кухне, когда впервые приехала в Хижину: симпатичный, но неловкий сезонный рабочий, едва тридцати лет от роду, не знает, куда ему пристроить копченый бараний окорок: единственный багаж, привезенный с хутора, где он жил и работал до того.
– А давай я его просто сварю! Ха! Ха! Ха!
Она ему не понравилась. Больно уж много легкости. Много смеху. Как вообще можно смеяться в такой халупе?
В те времена его сердце еще не превратилось в эдакий дробовик, как потом. У таких бывает только один заряд, а Хроульв в молодости уже истратил свой на Тоурунн с Межи, молодую сестру правдоруба Бальдюра, да промахнулся. Он печалился об этом ровно две минуты, даром что был злопамятным. Она дала окончательный ответ под стеной овечьего загона после танцев: сказала, что станет швеей. Швеей! Как его вообще угораздило целиться в такое игольное ушко – да еще через полдолины! Он не стал больше тратить слова на эту девушку с Межи, встал и пошел к белым палаткам, откуда ему удалось вытащить какую-то деревенскую потаскушку; он выволок ее на моховину и излечился от своего удара посредством совокуплений.
Любви в его жизни пришел конец. Он положил свое сердце-дробовик в любовной палатке и окончательно ушел из этого парка сердечных развлечений заниматься более полезными делами. Но фермер без детей – не фермер, а значит, какая-никакая бабенка ему была все-таки нужна. Не успели они съесть тот окорок – как он очнулся в сеннике между теми «окороками», которые он перед этим три месяца жарил-парил в своих мечтах и днем и ночью в свою первую осень у фермера Тоурда в Болотной хижине. Это было под Рождество. В двадцать девятый Сочельник века. Что за Рождество! Он такого раньше не знал, ему была еще мало знакома жизнь во всей ее наготе. Конечно, он и видел, и пробовал всякое, но не это: семнадцать обнаженных лет в душисто-холодном сене, а затем снова и снова этот смех: «ха! ха! ха!» – когда он после близости начал обсуждать плохой урожай сена.
– Ах, лето-то было дождливым, ветреным, самое плохое лето с двадцать второго года, – сказал он девушке, поднял травинку и начал ругаться: какое, мол, сенцо скверное!
– Ха-ха-ха! Ты только о сене и думаешь! Ха-ха-ха!
Она поудобнее устроилась в сене, повернулась к нему. Свет свечи высоко на потолочной балке падал на эти округлые чресла дугообразной полоской от плеч до колен, так что ее нагота скрывалась в тени. Как она могла быть такой голой? Хроульв никогда не слышал о том, что женщины раздеваются для мужчин. Они просто задирали юбки и расстегивали свои шерстяные панталоны. Ей не холодно? Она взяла его за подбородок, эту рыжую бороду, повернула его лицо к себе, рассмотрела:
– Странно. У тебя один глаз как будто какой-то не такой, как другой. Серее, что ли. И все же… При дневном свете его лучше видно.
– Да-а. Это в нем буран проклятый засел.
– Буран? Ха-ха-ха! Буран!
Она откинулась на спину и еще немного посмеялась. Нет, эта светлая нагота – не для белого человека; и он отвернулся, взял еще несколько травинок и стал разглядывать:
– Эх, надо мне будет для твоего папаши лучше постараться на следующее лето. А то сено никакущее.
На следующее лето они были обвенчаны, а невеста – беременна.
Такой уж она была – Йоуфрид. Хотя волосы у нее были грязными и спутанными, а смех – ледяным, она совершенно лишала людей душевного покоя. Ее плоть была словно пухово-мягкий магнит. Белая магия. У мужчин перед ней все вставало навытяжку. Куда бы она ни приходила, где бы ни бывала – во всех ширинках пробуждались голодные псы. Абсолютная чемпионка по поднятию членов к северу от ледников! Ночлежники на маленьком хуторе, многочисленные путешественники, держащие путь на Высокогорье или к озеру Миватн, почтальоны, заплутавшие на северах, охотники, согнанные с хейди непогодой, специалисты, застрявшие в горах из-за буранов, плешивые бродячие шуты и почтенные депутаты с семнадцатью сортами выпечки в желудке, а также один длинноподбородый писатель, приехавший на зиму за материалом для книги, – все они ложились в постель в сильном возбуждении и не могли сомкнуть глаз. Йоура – каждый мужчина становился в душе ерником. И вот она замужем за этим чурбаном неотесанным, который все время молчит! Который просто сидит на кровати у своего сгорбленного скрюченного тестя и нюхает с ним табак! И что она только в нем нашла?
Если бы у старика Тоурда хватило мозгов, он бы прекратил свою бесконечную возню с покосом угоров, сделал ставку на дьявольскую сексапильность дочери и переделал хутор в гостиницу. И люди готовы были бы выкладывать за эти бессонные ночи кругленькие суммы.
Вот на этой-то женщине и женился Хроульв. Он взял ее в жены. Без слов. Однажды летним вечером после дойки Душа Живая пришла к нему с просьбой: попросила съездить на Болото еще за молоком, – «а еще тебе, видимо, придется жениться на нашей Йоуре, пока у нее еще не очень заметно, раз уж с ней такое приключилось».
Он без сопротивления принял молочный бидон. Он повез то молоко. Он
