По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко

боялась умереть в одиночестве, вот и открыла эту убогую «спекуляцию», чтобы к ней хотя бы изредка кто-нибудь приходил…)

Нет, наверняка ничего не заявлял мальчик Кеша Русаков в сентябре сорок пятого года, и никакой голодовки, тем более суточной, быть не могло. Правда, тогда он, кажется, и в самом деле не плакал. Вероятно, просто сидел, забившись в угол, и не хотел ни с кем говорить. А в школу он в тот год все-таки пошел, но добился этого не он сам, а отец.

На следующее утро, второго сентября, когда они остались втроем — мать ушла на работу, счастливый Сережка чуть ли не за час до первого звонка сорвался в школу, — отец сказал: «Позови-ка тетю Машу». Тетя Маша, мать Жорки Свиридова, жила по соседству. И хотя она только что сменилась после суточного дежурства в больнице, тут же согласилась присмотреть за Олей, а они вдвоем отправились в школу. Отец надел офицерский китель, тонко позванивавший орденами и медалями, тяжело навалился на грубые, рассохшиеся костыли, и они двинулись вверх по пыльной Северной, пересекли широчайшую, заросшую лопухами Высоковольтную, дальше по горбатым деревянным тротуарам Байкальской, и отец, прежде чем сделать шаг, внимательно смотрел перед собой, чтобы не угодить костылем в щель, и все, кто попадался навстречу, заранее уступали ему дорогу. Потом пересекли трамвайную линию, идти стало легче — на длиннейшей Владивостокской тротуары почти везде были асфальтированы. Даже у легконогих ребятишек эта дорога занимала почти полчаса, а сколько же они шли тогда? Наверно, не меньше двух часов. А потом — обратно.

Иногда отец останавливался и с минуту отдыхал стоя, хотя почти у каждого дома были лавочки, но садиться и вставать ему было еще тяжелее, чем идти. Когда они, наконец, добрели до школы, у отца было мокрым не только лицо, но и волосы, и большие темные круги пота под мышками, и даже на спине, между лопаток, — а ведь день стоял прохладный, сумеречный. И пот был не тем приятным, с сладковатым терпким запахом потом, хорошо знакомым ему по вечерним часам, когда Кент перед сном умащивался отцу под мышку, — резко, угрожающе воняло болезнью. «Решительный мальчик Кеша» чуть не плакал, глядя на отца, и несколько раз просил его вернуться, но отец улыбался: «Ничего, сынок, дойдем, на фронте похуже бывало…»

О чем говорил отец с директором школы, Кент так и не узнал. Он вышел скоро, и по его лицу Кент догадался, что все хорошо, учиться он будет, но все-таки беззвучно — голос куда-то пропал — спросил: «Что?» — «Все хорошо, сынок, завтра пойдешь в школу». И на следующий день Кент вошел в класс, Алевтина Михайловна приветливо ответила на его робкое «здравствуйте» и посадила между Сережкой и Жоркой, и весь год им пришлось сидеть втроем, постоянно толкая друг друга локтями, потому что «все классы во всех школах в ту первую послевоенную осень были переполнены», — тут журналист написал чистую правду. И даже хорошо, что он не упомянул об отце, — наверняка ляпнул бы что-нибудь. Отцу дорого обошелся тот поход — рана открылась в третий раз, и он пролежал в постели до самой зимы…

2

Двадцать девять лет прошло с тех пор, сейчас сентябрь семьдесят четвертого, двенадцатое, пятница, шесть сорок пять утра, через четыре дня ему, Иннокентию Дмитриевичу Русакову, доктору технических наук, лауреату Государственной премии, начальнику крупнейшего отдела столичного института, исполнится тридцать пять — слишком мало по обычным меркам для таких внушительных званий и «титулов». В этот день — на следующей неделе, во вторник — Ася, его секретарша, придет пораньше и сама тщательно приберется в кабинете, поставит в вазу цветы и непременно подарит какую-нибудь изящную, милую безделушку, а вечером Шанталь сделает роскошный стол с коньяком, шампанским, красной икрой, присланной Сергеем с Сахалина и специально сберегаемой к «знаменательному» дню. Придут с поздравлениями человек десять — двенадцать — и наверняка пять-шесть из тех, кого ему не хотелось бы видеть, — надарят керамики, хрустальных пепельниц, будет много выпивки, дежурных тостов и здравиц, и непременно кто-нибудь, подпив, полезет с поцелуями, чего Кент совсем уж не мог терпеть. А главное — из близких людей не будет почти никого. Ни Сергея, ни Георгия, ни Софьи с Маринкой. Только Шанталь…

Шанталь повернулась и во сне обняла его. Сегодня съемок у нее нет, значит, придется завтракать одному. Впрочем, не впервые… Без десяти семь, можно еще полежать, подумать. Кент осторожно высвободил неловко подвернувшуюся руку, Шанталь недовольно чмокнула и не просыпаясь свернулась клубком и уткнулась головой ему под мышку.

…Шанталь Федоровна Коноплянникова, наполовину русская, на четверть грузинка, на четверть француженка, светловолосая, синеглазая, чернобровая киноактриса двадцати семи лет от роду, — диковатая смесь имен, происхождений и душевных качеств, на первый взгляд как будто несовместимых. Добрая, великодушная, капризная, лицемерная, ленивая, восторженная, меланхоличная, одержимая… Любое из этих определений — и еще с десяток других — могло подойти к ней, и порой она сама не знала, какой станет через час или даже через минуту… А какой она проснется сегодня? Вчера она приехала поздно, усталая, раздраженная, от нее попахивало коньяком, она кисло ответила на его поцелуй и, приняв душ, тут же улеглась, отказавшись ужинать… Интересно, женился бы он на ней, если бы знал, какая она на самом деле? Сейчас-то Кенту казалось, что все равно женился бы, — другое представить было трудно, — но он помнил, как в первый год их совместной жизни думалось, что и во второй раз не повезло ему с женитьбой. Но в тот первый месяц их знакомства Шанталь вела себя просто паинькой. Она была сама нежность, доброта, понимание, предупредительность. Потом уж он увидит ее и разъяренной фурией, выкрикивающей нелепые, вздорные слова, и пошловатой кокеткой, и мелочной эгоисткой…

(Года через два Кент, вспоминая первые дни их знакомства, в шутку спросил ее:

— Ты что, притворялась тогда такой хорошей?

Шанталь серьезно посмотрела на него и, подумав, ответила:

— Не знаю. Наверно, нет, а если и притворялась, то совсем немножко. Я ведь сразу влюбилась в тебя. И мне очень хотелось выйти за тебя замуж. А потом, я ведь не снималась тогда, — как будто невпопад добавила Шанталь, — можно было побыть и паинькой…)

Да, многое еще зависело от того, кого играла Шанталь.

В прошлом году получилось так, что они не виделись почти два месяца. Сначала Шанталь была на съемках в Прибалтике, а перед самым ее возвращением Кенту пришлось уехать в командировку. И там вдруг навалилась на него такая острая, неожиданная тоска по Шанталь, что он почти не мог работать и, промаявшись