Есенин - Виталий Безруков

— А мне страшно, Сергей! Страшно!.. Ты знаешь, я не вернусь обратно… И не гляди на меня осуждающе… я не герой и не самоубийца! И потом, здесь цивилизация…

— Да! Цивилизация, — согласился Есенин, — она мне тоже нравится, но Россия — это… — он широко развел руками, — это же… Душа!.. Конечно, у нас нет небоскребов… пейзаж серый… но этот серый пейзаж, это небо родное взрастило Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского!

— Есенина, — шутливо вставил Кусиков его имя в число великих россиян.

— И тебя тоже взрастило… А ты? Эх, ты!..

— А я не великий, Сережа! И хватит об этом. У каждого своя дорога. Давай еще партию?

— Разливай! — грустно согласился Есенин. Хмель снова овладел им. Он вспомнил про Дункан, и смешанное чувство тревоги, ревности и вины заскребло у него на душе. И, словно прочитав мысли друга, Кусиков сказал, разливая без разбора по рюмкам остатки водки и коньяка: «Отоспимся! Пансион здесь тихий, Айседора тебя не найдет…» Последние слова рассмешили Есенина: «Это она меня не найдет? Она меня везде найдет! Ей в ГПУ работать надо!» Упоминание о ГПУ вновь повергло его в уныние.

— Давай споем, Сандро, мою любимую, — попросил Сергей и, запрокинув голову на спинку кресла, запел:

Ни-и-и-что-о-о в по-о-о-олюшкеНе колы-ы-ы-ше-е-тся…

Сандро тоже подхватил хорошо знакомую ему песню. Где-то внизу послышался громкий стук в дверь, затем гневный голос Дункан:

— Езенин! Я знаю, ти здесь! Ти здесь с этой шлюхой, Кинел! Скажите мне, где он, или я сейчас же разнесу весь ваш дом!!!

Есенин захохотал:

— А ты! Не найдет она тебя, не найдет! Вот она, Изадора Есенина! Иди встречай, чего испугался?

— Картина Репина «Не ждали!». Слава богу, Лина ушла, а то бы… — Сандро выпил для храбрости рюмку водки и с криком: «Иду! Иду! Изадора!» — вышел в прихожую. Щелкнул замок отпираемой двери. Кусиков отступил, впуская разъяренную Дункан, и тут же получил увесистую оплеуху.

— Ти подлец, Кусиков! Сводня! Где?.. Где эта шлюха? Я ей все волосы выдеру! — Она оттолкнула Сандро и ринулась в гостиную. Есенин, уже привыкший к подобным вспышкам бешеной ревности жены, невозмутимо продолжал сидеть в кресле, сложив руки на груди и вытянув ноги.

— А-а-а! Ти здесь?! Езенин! Кобель! А-а-а! — С отчаянным воплем она сдернула скатерть со столика. Рюмки, бутылки, пепельница… все полетело на пол. Схватив шахматную доску, она запустила ею в трюмо. Зеркало с ужасным звоном разлетелось вдребезги.

— Так его! Так! Круши все, Изадора! Круши! — веселился Есенин. Дункан бросилась в спальную. Открыла стенной шкаф, заглянула под кровать, в ванную. Не найдя соперницы, сразу сникла.

— No body?! Кинел нет?! Найн! — с чувством непоправимой беды вернулась она в гостиную. Увидев разбитое зеркало, ужаснулась.

— Oh, my god! Что я наделала?!.

— Ты что, Изадора? Что с тобой? — ласково спросил Есенин, а в душе уже закипела злоба. — Может, обидел кто? Может, Зингер тебя не удовлетворил? А? — безжалостно хлестнул он ее по щеке. Но Дункан сделала вид, что не поняла мужа.

— Ты ушел с Кинел… мне Детси сказала… — пролепетала она тоном провинившегося ребенка. — Ти разлюбил Изадора? — Слезы градом полились у нее по щекам. — Ти бросил Изадора?! Yes?!

— Айседора! Клянусь вам! — Кусиков крадучись вошел в комнату. — Никакой Кинел здесь не было и в помине… Мы с Сергеем всю ночь были вместе… играли в шашки и пили! Сергей мне новую поэму читал… «Страну негодяев».

Дункан не поверила ни единому его слову. Она резко обернулась к Сандро, гневная, глаза расширены, голос сел до хрипоты.

— Составьте с хозяином счет, я все оплачу! — кивнула она на учиненный ею разгром.

— Как скажете, — смиренно поклонился Кусиков и, кивнув Есенину, вышел.

После его ухода воцарилось долгое напряженное молчание. Айседора была убеждена, что Лина Кинел ночевала здесь, — она видела смятую постель в спальне, и в воздухе витал тонкий аромат духов.

За собой же она не чувствовала вины. Ночь, проведенная с Зингером, не считалась. Это было сделано во имя обещанных денег, которые крайне необходимы им с Есениным, и это оправдывало ее в собственных глазах… А вот его измена — совсем другое! Когда дело касалось Есенина, тогда заканчивалась великая танцовщица и появлялась обыкновенная баба — вздорная и неумная. Она и внешне сразу менялась: ярость, подобно пламени, сжигала в ней ее необыкновенную женственность!

Первым нарушил молчание Есенин:

— Мы теперь втроем будем жить? Как Маяковский с Лилей Брик и ее мужем? И мы — Есенин, Зингер и Дункан?!

Взгляд его потемневших глаз был непреклонен, насмешлив и даже презрителен, а голова откинута на спинку кресла. Айседору не интересовала интимная жизнь Маяковского, как и имя Лили Брик ей ничего не говорило, но, услышав: «Дункан, Есенин, Зингер», она замерла, губы ее задрожали. Скорее чутьем, а не умом она поняла, что еще немного — и случится непоправимое. Плечи ее опустились, голова склонилась, и волосы рассыпались, скрывая глаза. Она боялась показать то отчаяние, которое было в ее душе. Дункан молча встала перед Есениным на колени. Она находилась в таком мучительном напряжении, что, казалось, и не дышала совсем, ожидая его приговора. Потеря Есенина была для нее равносильна смерти, и Есенин понял это. Острое чувство жалости к этой женщине, такой одинокой и несчастной, победило в нем уязвленное самолюбие. Он только коснулся ее плеча, и Дункан птицей метнулась к нему на шею. Изо всех сил сжимая его в объятиях, она шептала: «Серьеженька! Серьеженька! Лублу!»

— Ладно, Изадора! Задушишь! — целовал Есенин мокрое от слез лицо жены. — Все это херня! Не стоит обращать внимания! Ну, успокойся! — Он усадил Дункан к себе на колени и, как ребенка, стал «убаюкивать». — Ну все! Все! Мы вместе, и гори все огнем! В Россию нам надо… в Москву!

Айседора поняла не все, что говорил ей Есенин, но главное до нее дошло: они вместе, и ничто не может омрачить их любовь! А где жить, в России или Европе, какая разница, — лишь бы с ним… с ним до конца дней! Ведь она так сильно любит его!..

Но до России было еще далеко. Долгих пять месяцев метаний по Европе ожидало тоскующую душу Есенина. После скандала в Париже, с трудом найдя средства, чтобы расплатится с управляющим отеля за нанесенный ущерб, они решили уехать в Берлин.

В Берлине Есенину дышалось легче, чем в Америке или, к примеру, в Италии. Атмосфера эмигрантской жизни была ему знакома. Здесь он мог встретится с русскими писателями-эмигрантами, поговорить, излить душу, почитать свои стихи. А публика горела желанием увидеть Сергея Есенина, прекрасного поэта и известного скандалиста. Слава о его дебошах не только не угасла за время их гастрольного турне по Америке, а стала еще ярче и громче.

На первом же своем выступлении Есенин вышел на сцену вдребезги пьяным. Бледное лицо, волосы, беспорядочно упавшие на лоб, ярко-синие глаза, горящие хмельным безумством, нетвердая походка. Выйдя вперед, он обвел блуждающим взглядом зал и вдруг разразился трехэтажным матом. Публика подняла невообразимый шум, раздались крики: «Безобразие! Уберите этого хулигана! Долой!», но не тут-то было! Есенин в ответ бросал им гневно: «Ну что тут, на Западе, хорошего?!. Насмотрелся я уже на вас, во-о-о! — провел он ребром ладони по горлу — «Россия без родины»… тоска-а-а, скука смертная! Смердяковщина!» Он еще что-то кричал, но его голос тонул в общем гуле зала. Неожиданно Есенин рухнул на колени, и зал на мгновение замер. Воспользовавшись наступившей тишиной, он поднял голову и обезоруживающе лукаво улыбнулся: «Так вы… это… стихи хотите, что ли?» Раздались робкие аплодисменты. «Слушайте на здоровье». Не вставая с колен, склонив набок голову, Есенин начал:

Не ругайтесь! Такое дело!Не торговец я на слова.Запрокинулась и отяжелелаЗолотая моя голова.

Он читал с таким покаянным видом, так искренне, что в зале быстро успокоились. Вновь сила его поэзии покорила слушателей, и когда он поднялся с колен, слегка покачнувшись, в публике раздался доброжелательный смех и аплодисменты.

Потом с неистовой страстью и надрывом он прочел «Исповедь хулигана» и «Сорокоуст».

Когда Есенин произнес последние строчки, полные трагической безысходности:

Оттого-то в сентябрьскую скленьНа сухой и холодный суглинок,Головой размозжась о плетень,Облилась кровью ягод рябина.Оттого-то вросла тужильВ переборы тальянки звонкой.И соломой пропахший мужикЗахлебнулся лихой самогонкой.

Публика разразилась бурными аплодисментами и долго не отпускала его со сцены, устроив бурную овацию.

После выступления, сидя за одним столиком с Алексеем Толстым и Кусиковым, который тоже принимал участие в вечере, он, как всегда в последнее время, много пил. Заплетающимся языком Есенин пытался им что-то сказать важное — о поэзии, о поэтах.