Хищники - Анатолий Безуглов

– Может быть, утонул. У него, кажется, была такая попытка.

– Вы его знали в лицо? – волнуясь, спросила следователь.

– Бывал на концертах, но лично, к сожалению, нас не знакомили.

Дагурова достала фотографию Флейты, сделанную в Шамаюнском РОВДе.

– Вы знаете,– поднял на нее удивленный взгляд журналист,– кажется, это он…

…Ольга Арчиловна схватила такси, ехать автобусом у нее не хватило терпения. Правда, таксист недовольно буркнул что-то вроде «здесь два шага», когда она назвала адрес. Но она не обратила внимания. Голова работала лихорадочно. В свое везение Дагурова пока что поверить до конца не могла, но все же в душе начинала ликовать.

«Конечно, вот что взволновало Флейту! Фотография сына! Но как пианист попал в тайгу за тысячи километров от Москвы? И почему не смог объяснить, что в журнале помещен портрет сына? Может, не хотел? Или это загадка нашей психики? Подсознание вспомнило, а сознание нет».

И в памяти Дагуровой возникли руки Флейты – узкие, гибкие кисти, длинные пальцы музыканта… Как она сразу не могла догадаться?

«Но догадаться, наверное, не смог бы никто,– утешила она себя.– Он был так грязен и запущен…»

– Приехали,– неожиданно подрулил к тротуару водитель.

– Да? – удивилась Ольга Арчиловна.

Ехали они и в самом деле не больше пяти минут.

Поднимаясь по широкой овальной лестнице на второй этаж старинного дома выщербленными тысячами ног мраморными ступенями, Дагурова внутренне готовилась к встрече с родственниками Флейты и не знала, как себя повести.

Открыл ей сын Флейты, Владлен. И она вдруг сразу обнаружила в нем сходство с отцом. Неуловимое, едва заметное. Сын!

– Вам кого? – не удивился Пясецкий-младший, застыв на пороге с полуулыбкой на лице.

«Наверное, принял за очередную поклонницу его таланта»,– решила Ольга Арчиловна.

– Понимаете, я приехала издалека… Я следователь. С Дальнего Востока…

– Следователь? – недоуменно переспросил скрипач.– А, собственно, почему к нам? Вы не ошиблись?

– Нет, Владлен Геннадиевич,– сказала Дагурова.– И разговор у нас предстоит долгий. И трудный.

– Пожалуйста, заходите.– Владлен растерянно оглядывался, даже осмотрел лестничную площадку, нет ли там еще кого.

В коридоре со стены глянул на Дагурову… Флейта. Он самый. Во фраке. Рубашка с высоким жестким воротничком с отогнутыми концами. Белая бабочка. У него было одухотворенное лицо. Спокойное и значительное.

Афиша извещала о концерте, на котором Пясецкий-старший исполнял Шуберта, Моцарта, Бетховена и Брамса.

Весь просторный коридор был завешан афишами пианиста. И лишь одна – сын-скрипача.

– Я по поводу вашего отца, Геннадия Вавиловича Пясецкого,– сказала Дагурова.

– Да-да,– машинально откликнулся молодой музыкант.– Геннадия Вавиловича Пясецкого… Мы писали заявления, искали… А мамы нет… Да вы проходите.

Владлен суетливо провел Дагурову в необъятных размеров гостиную, заставленную старинной мебелью.

В углу комнаты красовался раскрытый кабинетный рояль фирмы «Стейнвей и сыновья». Рядом с ним – пюпитр с нотами. На столе, покрытом тяжелой плюшевой скатертью, лежали скрипка и смычок.

И только потом Ольга Арчиловна заметила невысокую женщину в длинном бордовом платье, курившую у окна.

– Простите, Мария Львовна,– сказал ей Пясецкий.– Мы сегодня закончим.– Он повернулся к следователю:– Мария Львовна – концертмейстер… Извините, присаживайтесь…

Он пошел в прихожую провожать концертмейстера, а Дагурова присела на широкий диван, застеленный ковром. Владлен вернулся, присел рядом, глядя внимательно на Ольгу Арчиловну. И взгляд был тревожный.

– Ваш отец жив,– сказала Дагурова.

– Как? – с испугом воскликнул Владлен, вскакивая с дивана.– Не может быть! Это правда?

– Правда,– кивнула Ольга Арчиловна. И испугалась сама: сын даже не мог себе представить, что она знала о его отце. И как сообщить ему о той сложной ситуации, в которой оказалась она сама?

Трудно было предположить, как воспримет семья эту самую правду.

– Да вы успокойтесь,– попросила Дагурова.

У Владлена побледнело лицо, затем покрылось алыми пятнами.

– Где он, что с ним?– волнуясь, спросил он.

– Я же сказала: очень далеко отсюда,– стараясь быть спокойной, сказала Дагурова.– Сейчас он в больнице.

– Серьезно болен?

– Серьезно, не скрою. Вы мужчина. Постарайтесь выслушать все мужественно…

– Главное – жив! Понимаете, жив отец, жив! – Владлен не выдержал, опять вскочил с дивана, быстрым шагом обошел комнату, зачем-то расстегивая верхние пуговицы белой рубашки, словно ему не хватало воздуха.– Мы вылечим. У нас столько знакомых врачей… Профессора…

Дагуровой показалось, что уговаривает он себя, а не ее.

– У вашего отца плохо с памятью,– сказала Дагурова.– Прошлое совсем забыл.

– Забыл? – удивленно приостановился Владлен.– Папа никогда не жаловался. Потом, у него профессиональная память. Музыкант! В голове столько клавиров, партитур… Я должен ехать к нему, понимаете, должен! Недаром мама верила, что он жив… Она на даче.

Он, видимо, только теперь, после первого всплеска надежды и радости, начал соображать, что с отцом дело обстоит очень серьезно. В его голове, наверное, стало проясняться: пришел не кто-нибудь, а следователь. Логика постепенно взяла верх над эмоциями.

– Вы… Извините, пожалуйста, но это как гром среди ясного неба… Мы ведь уже почти примирились, что папы нет в живых,– сказал он скорбно.– Прошу вас, не скрывайте… Почему вы сообщаете мне? Нам в милиции сказали: станет что-нибудь известно, тут же позвоним…

– Я пока не могу рассказать всего, Владлен Геннадиевич,– произнесла Дагурова как можно убедительнее и мягче.– И прошу: не расспрашивайте.

– Хорошо,– покорно согласился молодой человек.

– А теперь расскажите об отце. Что случилось с ним? Когда и при каких обстоятельствах он исчез?

Владлен прикрыл глаза ладонью. Рука у него была точь-в-точь как у Флейты, каждая прожилка видна.

– Он поехал на гастроли за рубеж… Очень сложная программа. Дебюсси, Гершвин, Бриттен… Несколько новое для него. Он очень много играл, перегрузился. Дал концерты в Брюсселе. И вдруг возвращается. А были еще запланированы Лондон и Париж… Переиграл руку… Вы представляете, что это такое? – Ольга Арчиловна молча кивнула.– Отец обратился к медикам. Его на полгода отстранили от рояля,– продолжал Пясецкий-младший.– Произошел нервный срыв. Он вообще до этого слишком перенапрягался. Я даже думаю, с рукой было чисто психологически… Представляете, потом он стал пить. Это папа, который всю жизнь питал отвращение к спиртному… Мама, друзья уговаривали отца заняться только педагогической деятельностью. Отец решил, что настал конец его творческой жизни… Знаете, он всегда и во всем отличался истовостью. В своем отчаянии тоже. Мы больше всего опасались, что свою трагедию он переживал молча. Держал в душе… Ушел из консерватории, по вечерам стал где-то пропадать. Приходил выпивши и всегда мрачный… Побывал в вытрезвителе. Его видели в подъездах с теми, что на троих. Дома скандалы… Мама как-то не выдержала, сказала: «Не позорься и нас не позорь…» Он ответил, чтобы мы не волновались, позора не будет.– Владлен снова прикрыл глаза рукой, как будто погрузился в те страшные для него воспоминания.– Москва-река, говорит, скроет все несчастье…

Пясецкий-младший замолчал.

– Когда это было? – осторожно спросила Дагурова.

– Года два с половиной назад.

– Может, играл, рисовался?

– Нет, он действительно пытался спрыгнуть с Крымского моста, но какой-то мужчина помешал… Домой отца привезли работники милиции. Вежливые. Посоветовали показать отца психиатру… Мы не успели. На следующий день он исчез. Ушел рано утром, и все… Мы обращались в милицию, искали по больницам, моргам… Нас попросили написать заявление о его исчезновении… Мать постарела на десять лет…

– Он никакой записки не оставил?

– Ни строчки.

– Скажите, Владлен Геннадиевич, а сколько вашему отцу лет? – спросила Ольга Арчиловна.

– Пятьдесят один,– ответил Владлен. И удивился:– А что?

– Хотела уточнить,– смутилась следователь. И ужаснулась: Флейта выглядел глубоким стариком. Но сыну ничего об этом не сказала…

Потом уже, сидя в скверике на Садовом кольце неподалеку от площади Маяковского, Ольга Арчиловна вдруг поняла всю глубину трагедии этой семьи.

Мимо бешено проносились автомобили, на скамейках отдыхали мужчины и женщины; какой-то карапуз пытался поймать голубей, откормленных и неуклюжих, стаей бросающихся к крошкам, а Дагурова ничего не замечала вокруг.

Трудно было соединить в голове рояль, старинные картины в тяжелых багетовых рамах, Моцарта и Бриттена, изысканный фрак с ослепительной манишкой и того грязного, спившегося бродягу, которого она увидела впервые в стенах милиции Шамаюна.