Врата небесные - Эрик-Эмманюэль Шмитт

class="p1">Военачальники, даже те, кого коснулась синяя болезнь, отказывались меня слушать. Тогда я потребовал встречи с Нимродом. Тот ограничил нашу беседу несколькими минутами во внутреннем дворе – проговорили мы еще меньше, чем в предыдущий раз. Хотя и предупрежденный своими соглядатаями, он сделал вид, что только что обнаружил мой отчет и рекомендации, а затем сообщил, что разделяет мое мнение. Я воспользовался этим и горячо попросил его удалить лекарей, которые обкрадывают поселение рабов. Для убедительности я схитрил, прикинувшись, что разделяю его измышления о божественной иерархии.

– Нимрод, твои врачеватели силятся оказать влияние на непреклонных Демонов. Но мы-то прекрасно знаем, что это так же глупо, как дрессировать блох! Они совершают долгие сеансы экзорцизма, которые лишь еще больше изнуряют больных. Они мешками раздают амулеты с флакончиком отвратительного сиропа, который только вредит и без того жестоко пострадавшим внутренним органам. Они закапывают вокруг тюфяков статуэтки Божеств. Они приводят бедолаг в отчаяние, сегодня заявляя: «Ты выздоровеешь, потому что я повстречал белую собаку», а назавтра: «Ты скоро умрешь, потому что я встретил черную свинью». Нимрод, эти бездельники, которые замедляют строительство твоей Башни, мешают мне.

Он, привыкший к полнейшему одиночеству, был поражен тем, что нашел во мне сообщника, и пристально взглянул на меня. Он впервые по-настоящему смотрел на меня, и я почувствовал, что нарушил его спокойствие.

– Кто ты?

– Нарам-Син, целитель. Почему ты спрашиваешь?

Он недовольно потер виски:

– Мой вопрос означает: чего тебе надо?

Будучи подозрительным, он опасался, что я хочу навязаться ему, занять определенное положение подле него. Когда Дерек, сиречь Нимрод, пытался понять других людей, он подозревал в них свое злобное властолюбие. Я его успокоил:

– Я желаю выполнить свою миссию целителя: вылечить больных и уйти.

Он с облегчением вздохнул и позволил себе проявить любезность:

– Уйти? Почему же? Разве тебе не нравится в Бавеле?

– Я принадлежу царице Кубабе.

В его взгляде полыхнуло пламя свирепости, и я мгновенно пожалел о своем заявлении. Нимрод не позволит сопернице пользоваться сокровищем, которое он может у нее украсть.

– Ну да, ну да, разумеется… Я созову военачальников, чтобы ты мог выполнить свою работу.

Едва из дворца последовал приказ, военачальники взялись за переустройство поселения рабов, а ведь прежде, когда я обращался к ним, никак не реагировали, только каменели, вперив взгляд куда-то вдаль. Теперь же они действовали сноровисто, без споров и обсуждений. Смысл приказа не имел значения: не важно, что было сказано, главное – кто это сказал. Повиновение заполняло в них пустоту, оставленную разумом.

Так что каждый день мне удавалось спасать все больше жизней. Повсюду сопровождавший меня Роко старался подражать мне и проявлял горячее сочувствие к болящим. Глядя на них, он поскуливал, словно бы принимая на себя их страдания. И порой лизал раны. Поначалу я вертелся, как белка в колесе, поэтому даже не обращал внимания на его участие и, следовательно, не мешал ему. И правильно делал! Позднее мне сообщили, что мой пес вполне может соперничать со мной в искусстве исцеления: раны стали быстрее зарубцовываться, уменьшилось количество кожных инфекций, в поселении даже разнесся слух о том, что будто бы прозрел истощенный ребенок, к векам которого Роко прикоснулся своим языком. Его прозвали собакой-целителем. В тот момент, сосредоточенный на своем деле и измотанный, я не осознавал, о чем свидетельствует это преувеличение; хотя я и не отрицал, однако сомневался, что собачий язык может вернуть слепому зрение[54]. В любом случае следует предположить, что хотя Роко и не изменил условий жизни людей, зато улучшил жизнь собак, к которым плохо относились в Стране Кротких вод: благодаря ему на них стали смотреть с меньшей гадливостью.

Мой успех закреплялся и одновременно опустошал меня. Был ли я прав, выхаживая этих горемык? Едва мне удавалось кое-как поставить чахлых рабов на ноги, бригадиры хватали их и гнали на стройку, где принуждали к изнурительным работам, выжимали до последней капли пота и секли, если те сопротивлялись. После мучительных страданий им в любом случае было суждено принять смерть, которой с моей помощью они избежали. Исцеляя их, я не приносил им избавления, а лишь повергал в дальнейшее унижение, возвращал на те же галеры и толкал к еще более страшной агонии. Когда я склонялся над больными, многие шептали мне:

– Будь добр, дай мне умереть…

Они лишились своей земли, своего дома, своего ремесла, своих соплеменников, а их последние товарищи умирали от изнеможения, от отчаяния и синей болезни. Отсрочка, которую я им давал, превращала их в страждущую плоть, годную лишь на то, чтобы гнуть спину и подставлять ее под удары хлыста. В запавших глазах я подмечал тоску, страх умереть и боязнь выжить. Все чаще и чаще я отворачивался, чтобы не видеть этих исхудалых, мертвенно-бледных восковых лиц; меня постоянно терзал один вопрос: чему я подчиняюсь, врачуя их? Своему долгу целителя или неумолимой воле Нимрода? Спасаю ли я людей или поставляю рабочую силу тирану?

Мой терапевтический успех приносил мне одни огорчения: помимо озлобленности страждущих, он навлекал на меня враждебность здоровых. Поначалу бавельские лекари приписывали каждое выздоровление своим амулетам, а жрецы – своим камланиям. Когда я изгнал врачевателей и жрецов, отрицать мои успехи стало невозможно, что увеличило число моих недругов. Так что я склонился к тому, чтобы предпочесть этим снедаемым завистью и бессилием псевдоученым военных, начисто лишенных собственного мнения.

И только население предместий относилось ко мне с уважением. Когда в сопровождении Роко я шел по улицам, люди кланялись, приветствовали и окликали меня. По вечерам они почтительно захаживали в Сад Ки, чтобы спросить совета, показать мне больного или отблагодарить подарками по случаю исцеления[55].

Тем временем Саул погибал. От бывшего колосса остался только внешний вид; отныне этот шишковатый лоб и твердые выпуклые мышцы принадлежали слабаку. Саул продолжал существовать лишь при поддержке имеющихся договоренностей, правил, обычаев и мнений; без них он бы сдался. Выкорчеванный из своего леса, разлученный со своим племенем, лишенный своего дела, этот здоровяк, не знавший ничего, кроме жизни лесоруба, утратил устойчивость и не понимал, на что опереться. Сила у него была физическая, но никак не умственная. Растерянный, без привычных ориентиров, с каждым днем он все больше скатывался: то шатался по кабакам, где до потери сознания наливался пивом, то валялся в пансионе и переживал свой позор. В моменты просветления он каялся, обвинял себя в бесхарактерности и вступал в жестокий конфликт с собой, что усиливало его тревогу. Я неоднократно выговаривал ему, осуждая за попойки: наши споры заканчивались