Врата небесные - Эрик-Эмманюэль Шмитт

оргазма, другие притормаживают ее, кто-то ее комментирует, кто-то подгоняет, некоторые сдерживают, а иные отсрочивают; ее воспевают и о ней сожалеют.

Стыдливость или запреты не только не обуздывают партнеров, но в момент наивысшего наслаждения исторгают из них торжествующий вопль.

С наступлением сумерек кишские солдаты разбили лагерь на пересечении каналов и поросших тростником ручейков. Перевозчики выстроили в ряд свои плоты, сильно отличающиеся от других, так как они были сделаны из связанных вместе пучков камыша, а потому более пригодны для болот – мы уже видели, как они бесшумно скользят по поверхности, подчиняясь воле короткого весла. Деревца отбрасывали на нас свою тень; от влажной земли поднималось тепло летнего вечера, когда даже жара дает себе передышку. На горизонте проступала розовая полоска – последний отсвет заходящего солнца.

Потрескивал наскоро сооруженный очаг, на котором жарилась рыба. Из рук в руки переходили мехи с тепловатым пивом. Роко рвал зубами землеройку.

Сидя у костра, я следил, как в сгущающейся темноте постепенно тает пейзаж, и это зрелище приносило мне болезненное воспоминание о прошлом, когда я жил на берегу Озера. То время исчезло, как и Озеро; они лишь на мгновение возникали перед моим внутренним взором благодаря воспоминаниям, которые редкими искорками усеивали настоящее. Я нес этот потерянный мир, он существовал только во мне, он от меня зависел. Путем какого искажения реальность, столь напряженная и крепкая, могла рассыпаться в прах, осесть пылью на дно человеческого сознания? Этот факт угнетал меня.

Зато кишские солдаты усердно искали приключений среди зарослей тростника и без колебаний удовлетворяли свои желания порой со случайными девушками, а иногда и друг с другом. Глядя на их удаляющиеся силуэты, я вспомнил одну табличку, которую скопировал во время обучения письму. Она содержала наставления Инанны: «Набей брюхо; будь весел. Ликуй каждый день, пляши, непрестанно развлекайся. Доставляй счастье той, что прильнула к тебе! Такова единственная перспектива смертных. Обманчивое время проходит. Нет ничего более ненадежного, чем завтра». Разве неправа была Богиня? Люди умирали рано, в родах или в сражениях, а исцелялись редко. Так пусть же они не упустят своей молодости! «Пусть возрадуются сердцем», пусть «наполняют его до самой смерти», как принято было говорить об оргазме в Стране Кротких вод! Плотское наслаждение… оно было доступно и бедным, и богатым.

Ночную тьму прорезал вопль – могучий, сильный, звучный, он выражал ликование взыгравшей плоти. Его чистота пронзила меня. Из солидарности моя плоть напряглась и затрепетала, а я улыбнулся куда-то вдаль, мысленно присоединившись к распутникам.

И тотчас меня охватила печаль. Отголоски этого крика продолжали звучать и сталкиваться во мне, стряхивая оцепенение: я с удивлением обнаружил, что лишен чувственного блаженства. Уже давно. Очень давно… После исчезновения Нуры моя плоть пребывала в трауре, желание страсти угасло. В предыдущие годы я таскал за собой труп, себя самого, познавшего возрождение лишь с псевдо-Нурой. К чему подобное воздержание? Разве поиски Нуры принуждали меня к целомудрию? Разумеется, терпеть эти лишения представлялось мне прекрасным – с точки зрения идеалистической, но не реалистической. Если мысль о том, что я берегу себя для Нуры, угождала моему рассудку, то удовлетворяло ли это выхолащивание мое тело? Тело самца в полном расцвете сил? Наверняка меня сдерживали скрытые причины…

Над болотами разнесся второй крик – вопль женщины, изнемогающей от наслаждения. Я вспомнил слова Инанны: «Ликуй, потому что ты скоро умрешь, пользуйся мгновением, ибо нет ничего более ненадежного, чем завтра. Такова единственная перспектива смертных».

Я оцепенел… Смертным я уже не был. Наслаждения уже почти не искал. И был слишком уверен в завтрашнем дне.

Вкус времени изменился. Срочность отступала. В предыдущие годы я не таскал за собой труп; на самом деле я волочил бессмертное тело, которое вместе со своей уязвимостью утратило пылкость, порывистость и бесстрашие. Соль существованию придает беспокойство, а я больше не беспокоился…

Справа от меня раздались другие звуки: мурлыкание, томные всхлипывания и игривые стоны. Они вызвали во мне сожаления о прежней жизни, навеяли ностальгию по моей былой смертности.

С неистовым возмущением и досадой в сердце я вернулся на берег канала к группе теней и смешался с ними.

* * *

Бавель торчал из земли, словно гора.

Глиняный Бавель выпрастывался из глины. Властная сила извлекла его, вытащила из глубин, выволокла на поверхность, а затем придала ему мощь, то неистовство, что создает вулканы и ваяет лавы. Заносчивая очевидность, с которой город возвышался над равниной, создавала впечатление, что он находится здесь испокон веков. Нет, построив его, люди не дополнили им пейзаж – они подчинились теллурическому замыслу.

Кто стоял у истоков Бавеля? Природа? Боги? Инанна? Чем ближе я подходил, тем отчетливее сознавал, что истоком был сам Бавель. Это его собственная мощь порождала размах крепостных стен и побуждала к возведению Башни. Его собственная энергия толкала город коснуться небес.

Бавель действовал лучше природы. Дерево теряло листья, Бавель сохранял свои фасады. Ячмень усыхал, Бавель сберегал свою каменную плотность. Цветы жили несколько дней, Бавель круглый год выставлял напоказ свои краски. Рельеф почвы изменялся под воздействием половодья, Бавель отстаивал свои укрепления. Город демонстрировал то, что природе было неведомо: незыблемость. Все рождалось и умирало, а Бавель длился. Подобно спесивым монументальным быкам, которые превосходили размером свои модели и переживали их, незыблемость города бросала вызов временам года, ненастьям и самой вечности.

Бавель являл собой центр. Вселенная образовывалась вокруг него. Все дороги и каналы вели к нему, поля и пастбища стремились кормить его, ради него трудились стада и крестьяне. Он объединял разрозненное: здесь можно было обнаружить обычные и невиданные продукты, привычных и экзотических животных, редкие растения, драгоценные камни. Он не только притягивал к себе дары вселенной, но и направлял ее, убедив в конечном счете, что она и задумана была именно в связи с этим городом, Бавелем. К чему лазурит, если он таится в недрах скалы, не украшая его дворцов? К чему ароматы фимиамов, если храмы не дарят их ноздрям верующих? На что нужен тигр, если он знаком лишь антилопе, которую пожирает? В Бавеле тигр имелся, ибо, привезенный в качестве трофея из дальних походов, был выставлен в клетке напоказ для всеобщего обозрения и обсуждения. Все сущее имелось только в Бавеле, благодаря ему и ради него. Все, что впоследствии на протяжении веков мне предстояло понять в других столицах: в Афинах, Риме, Лондоне, Берлине или Нью-Йорке, я обнаружил в Бавеле! Вся слава, все достижения и все величие зарождались исключительно здесь. То, что происходило в других местах, яйца выеденного не стоило. Бавель