Первые шаги - Татьяна Назарова

Наталья стала белее стены. Даже Демьян заметил перемену в лице жены старшего брата и пристально посмотрел на отца.

«Чтой-то с ней? Уж нет ли худа?» — подумал он.

— Может, Илюшку возьмете? Пусть привыкает, — предложил Демьян отцу. Илюшке, старшему сыну Акима, шел одиннадцатый год.

— Рано еще привыкать-то ему. В городе вперед в школе учиться будет, а потом и к торговле приучим, — ответил отец и пошел из комнаты.

Наталья, пошатываясь, ушла к себе.

«Теперь конец! — думала она. — Либо отказаться ехать, значит прямо сказать ему все, погрозить Акимом — и прощай город. Может, еще женится свекор-то… — мелькнула у нее мысль. — Тогда и вовсе шиш достанется. Либо ехать и знать, зачем… Страшно и стыдно!»

Ничего не решив, Наталья пошла в лавку, отложила несколько цветастых кусков. «А может, я уговорю его, греха побоится», — размышляла она.

— Готово? — крикнул свекор, подъехав на пролетке к дверям лавки.

— Я уговорю его, — обманывая себя, шептала Наталья и, взяв куски сатина, пошла к двери.

…Вернулись домой вечером. Петр Андреевич, сидя за ужином, рассказывал сыну:

— Пробрал их хорошенько — сразу зашевелились. А вот, — он засмеялся, — с киргизцами-то наша Наталья Михайловна совсем торговать не умеет, учить придется…

Наталья только улыбалась, как будто в гостях сидела. «Сама поехала. Если узнает Аким, убьет обоих. Скрывать надо», — решила она дорогой.

«Чтой-то вдруг больно развеселился отец?» — недоумевал Демьян.

Глава восемнадцатая

В день ареста Григория, Федота и Семина рабочие депо, отработав восемь часов, ушли, не слушая уговоров цеховых мастеров. Они хотели таким образом установить восьмичасовой день — это было основным требованием забастовщиков.

На совещании, проведенном в тот же день вечером, Антоныч говорил, что такая половинчатая забастовка ничего не даст, разве что увеличит число арестованных, но Вавилов и Белоконь настаивали на ее продолжении.

После ухода Вавилова с городскими товарищами и Белоконя Федулов сказал:

— Боюсь, что это уловка одного и недомыслие других. Трех большевиков арестовали, но нас с Алешей товарищи закрыли собой. А Константин, по-моему, не против, чтобы мы с тобой, Алеша, оказались рядом с Григорием.

— Зачем ему? — спросил хмуро Степаныч.

— Ну, хотя бы затем, чтобы оменьшевичить всю подпольную организацию, а возможно и хуже.

— Ты, Антоныч, по-прежнему подозреваешь Константина? После того разговора я за ним все время наблюдаю — ничего не заметил, — возразил Алексей.

Федулов покачал головой.

— Враг может быть очень хитрым. Во всяком случае, завтра не спеши вперед других к выходу, — приказал он. — Будем настороже, и если нас заберут, то помни, Степаныч: это будет его дело.

Разошлись все хмурые. Забастовка явно потерпела поражение. Четверо сидят под арестом, а тут еще подозрение Антоныча… Вавилов последнее время работал активно, меньшевистских речей не повторял, но слишком велик был авторитет старого слесаря, и его слова взволновали и насторожили членов комитета.

Алексей прямо с совещания пошел к Кате Потаповой — узнать, как она там с ребятами.

В домике Потапова светился слабенький огонек коптилки. Когда Алексей вошел в кухню, Катя сидела с какой-то починкой в руках, а ребята лепились возле огонька с книгами — готовили уроки.

— Добрый вечер, Екатерина Максимовна! Здорово, богатыри! Как дела? — подходя к столу, бодро заговорил Шохин.

— Дядя Алеша! — кинулся к нему младший. — А папа скоро вернется?

У Алексея сразу заныло сердце. Что может ответить он малышу? Когда вернется и вернется ли Гриша, кто может из них знать! «Если провокатор не выдал их, то вернется», — неожиданно для себя подумал он. Миша, не спуская с него глаз, ждал ответа; искоса поглядывал и старший брат.

— Не знаю, Мишенька! — чистосердечно признался Алексей. — Мне ваш отец рассказывал, что вы знаете про то, как борются рабочие, и даже умеете об этом молчать. Так вот, я вам скажу, что папа ваш хороший борец, а сейчас попал в плен к врагам. Когда ему удастся освободиться из этого плена, неизвестно. Но вы ведь сильные ребята, плакать не будете?

— Нет! Нет! — сразу ответили Саша и Миша, но у Миши слезами заволокло глаза.

Мать поглядела на них и, подавляя вздох, улыбнулась.

— Они вон говорят, что как подрастут, так всех полицейских побьют, — сказала она.

— Что ж, до тех пор, когда они на наше место встанут, это будет правдой, а может быть, им уже и драться не с кем будет, до них врагов разобьем, — серьезно и задумчиво произнес Шохин. — Только помните ребята: об этом говорить никому нельзя.

Братья закивали головами.

— Вам, Екатерина Максимовна, может, чем помочь надо, пока Гриши нет?

— Спасибо, Алеша! Пока ни в чем нужды нет. А уж если… — Она не договорила, но Алексей понял ее. — Тогда работать начну, белье стирать буду, ребята большие, помогут мне. Вот Федотовой жене сейчас помочь надо, к ней сходите.

— К ней и к Семиной товарищи уже пошли, — сообщил Шохин.

Катя ласково посмотрела на него. «Хорошо, что товарищи про семьи арестованных не забывают», — говорил ее взгляд. Алексей посидел еще минут двадцать, послушал чтение Гришиных сыновей, задушевно поговорил с его женой и встал, собираясь уходить.

— Мы с Полей Мухиной завтра пойдем с передачей в полицию. Коль увидим их, так я вечерком забегу к вам, — пообещала Катя.

…На следующий день рабочие хотели уйти тоже после восьми часов работы, но у всех выходов оказались полицейские. Федулов и Алексей, ожидавшие с утра какой-нибудь провокации, вполголоса передали работавшим за ними:

— Ни с места! Оставайтесь у станков!

Из слесарей захватили трех человек, подошедших к дверям, а из соседних — токарного и кузнечного — восемь. Арестованных немедленно отправили в полицию, а выходы охранялись до гудка. Вооруженная охрана стояла на выходах из цехов еще три дня. Большевики разъяснили рабочим причины поражения забастовки и предложили отказаться от явочного установления восьмичасового дня, так как из этого ничего не выйдет. Работать под надзором полиции, давать возможность продолжать аресты не стоит, и рабочие прекратили свои попытки.

Восемнадцатого полицейские не явились, а девятнадцатого в Петропавловске был обнародован манифест царя. Вечером члены подпольной организации железнодорожной и городской собрались за монастырским кладбищем.

— А где же Костя? — спросил Белоконь.

— Его сегодня не удалось предупредить, — ответил Хатиз. — Он все время был у своего хозяина.

Федулов быстро взглянул на Хатиза, тот опустил глаза.

«Сутюшев подозревает по-прежнему Вавилова и, вероятно, просто не сообщил ему», — подумал он.

Открывая собрание, слесарь сказал:

— Товарищи! Царь обещает неприкосновенность личности, а пятнадцать наших товарищей томятся в тюрьме. Почему же полиция, вперед нас узнавшая о манифесте, до сих пор не выпустила их на свободу? Царь испугался стачек и поэтому щедр на посулы, но поверьте, это только уловка, попытка расколоть наши ряды, обмануть легковерных…

Активным противником его на этот раз оказался Белоконь.

— Тебе что-то, Антоныч, все в черном свете кажется. Победе радоваться надо! — кричал он. — Пойдем завтра все к полиции, потребуем — освободят…

После бурных споров решили немедленно организовать демонстрацию. Участники демонстрации должны были встретиться возле городского сада, дойти до полиции и потребовать освобождения арестованных товарищей, потом пройти до конца Вознесенского проспекта и возвратиться к железнодорожному вокзалу. Рабочих менового двора обещал привести Хатиз, городских и молодежь — Абдурашитов…

Лозунги железнодорожники написали крупными буквами на кумачовой полосе, прикрепленной с двух сторон к длинным древкам.

«Мы требуем действительной неприкосновенности личности, свободы слова, печати, собраний и союзов», — можно было издалека прочитать на ярко-красной полосе. За исключением первых слов, остальные были взяты из царского манифеста, поэтому когда железнодорожные рабочие с этим лозунгом шли стройными рядами, полицейские косились на них издали, но близко не подходили. Возле городского сада железнодорожников уже ждала толпа городских рабочих, служащих, учащихся… Всего демонстрантов собралось около четырех тысяч человек. Длинная колонна, занявшая всю ширину мостовой, производила внушительное впечатление. На тротуарах возле домов толпились городские обыватели. Они громко читали лозунги, обменивались впечатлениями, немногие переходили на мостовую и присоединялись к демонстрантам. Против управления полиции колонна остановилась и повернулась лицом к зданию. Передние ряды начали громко повторять:

— Мы требуем действительной неприкосновенности личности…