Суворов - Вячеслав Лопатин

Той же датой помечено еще одно письмо. «Какая вдруг перемена милости Вашей и что могу надеяться в случайных смертному нещастьях, когда ныне безвинно стражду! Противна особа, противны дела, — сетует Суворов. — С честью я служил бы, М[илостивый] Г[осударь], но жестокие мои раны приносят с собою, Светлейший Князь, утруждать В[ашу] С[ветлость] о испрошении милости Вашей, чтоб изволили дозволить мне на некоторое время отдалиться к стороне Москвы для лутчего излечения оных и поправления моего ослабшего здоровья с жалованием и моему стабу (штабу. — В. Л.). Я явиться к службе не замедлю».

Были ли эти сохранившиеся только в черновиках письма отправлены адресату? Полевой и его последователи таким вопросом не задавались. Не знали они и того, что письма стали ответом на новый упрек Потемкина. Подчиненные ему морские офицеры, внимательно отслеживая маневры флота противника, умудрялись доносить не только о типах турецких кораблей, но даже о калибре корабельных орудий. Суворов переслал эти сведения Потемкину и получил справедливое замечание: пусть его моряки не фантазируют насчет орудийного калибра. По своей впечатлительности Александр Васильевич расценил это как проявление гнева.

Суворов прекрасно сознавал слабые стороны своего характера: горячность, нетерпеливость, мнительность, раздражительность. «Я иногда растение Noli mi tanger, то есть не трогай меня, — признавался он, — иногда электрическая машина, которая при малейшем прикосновении засыплет искрами, но не убьет». Но он был отходчив и совестлив. Узнав о том, что Корсаков, осматривая осадные батареи, упал в ров и погиб, наколовшись на собственную шпагу, Суворов забыл свои подозрения и обиды, признавшись Рибасу: «Я оплакиваю Николая Ивановича. Он скончался. Я знал его еще ребенком. Избранное им поприще побуждало его к великим деяниям. Отечество теряет в нем человека редкого».

В распоряжении историков имеется письмо Суворова Потемкину от 10 августа, переписанное набело. «Если хотите истинной славы, следуйте стопами добродетели, — начинает генерал по-французски и тут же переходит на родной язык. — Последней я предан, первую замыкаю в службе Отечества. Для излечения моих ран, поправления здоровья от длинной кампании еду я к водам, Вы меня отпускаете; минерал их ближе: в обновлении Вашей Милости..,. Светлейший Князь! Защищайте простонравие мое от ухищрениев ближнего. Против Государственных неприятелей, ежели Бог изволит, я готов, Милостивый Государь! чрез 14 дней». Всего за двое суток тон Суворова сильно изменился. Он уже не собирается лечиться водами, а простодушно намекает на другое чудодейственное лекарство — милость Потемкина.

Судя по всему, ответ был благожелательным. Очевидно, главнокомандующий упомянул о горячности и нетерпеливости своего друга и его стремлении всегда быть первым. Поэтому в новом письме, от 18 августа, Александр Васильевич переводит диалог в русло моральных сентенций: «Боже мой! Как я обезпокоил Вашу Светлость, моего благодетеля. Скромность, притворство, благонравие, своенравие, твердость и упрямство равногласны, что разуметь изволите? Общий порок человечества… Один способен к первой роле, другой ко второй; не в своей роле испортят. Обоим воинские законы руководством, щастье от их правил!.. Кто у Вас отнимает, С[ветлейший] К[нязь], Вы великий человек, Вы начальник начальников, Вы говорите: их слава — Ваша слава; кто ж из них за нею бегает — она бежит от того, а истина благосклонна одному достоинству. М[илостивый] Г[осударь], добродетель всегда гонима, покровительство ближе всех к Вам, Вы вечны, Вы кратки, в него я себя поручаю…»

Конфликт был исчерпан. Суворов остался в Кинбурне. А через день он едва не погиб от случайного взрыва снарядной лаборатории, находившейся неподалеку от его дома.

Василий Степанович Попов прислал соболезнования. Продиктовав ответ, Суворов приписал в конце: «Ох, братец, а колено, а локоть. Простите, сам не пишу, хвор».

И вдруг его настроение переменилось. «Батюшка Князь Григорий Александрович! Нижайше благодарю Вашу Светлость за Милостивое Ваше письмо и Госпожу Давье. Как Вам наипреданнейший вечно! здесь я служить могу, Бог даст и дале, дух мой бодр; цалую Ваши руки».

Потемкин, приславший сиделку госпожу Давье для ухода за раненым генералом, выразил ему свое сочувствие — этого было достаточно, чтобы воскресить «умирающего». Отношения были полностью восстановлены.

Легенда о серьезной размолвке Суворова с Потемкиным под Очаковом и изгнании Александра Васильевича из армии, придуманная Полевым, была повторена Петрушевским. Правда, после выхода в свет работы Масловского (1891) лучший биограф Суворова во втором издании своего капитального труда был вынужден отказаться от нее, но сделал это весьма деликатно — поместив опровержение в примечаниях.

Советские биографы генералиссимуса вторых изданий и примечаний не жаловали. Вот и приходится читать у самого плодовитого из них К. Осипова, чья книга о Суворове переиздавалась десяток раз, как адъютант Потемкина явился с грозным запросом о самочинном бое, а виновник, из шеи которого извлекали пулю, «корчась от боли, велит передать:

Я на камушке сижу,На Очаков я гляжу…»

Поскольку «князь Тавриды не прощал обид и не жаловал ослушников», «Суворову было предложено покинуть армию», а спасло его лишь вмешательство императрицы.

Несомненно, ближе к истине граф Ланжерон. Хотя сам француз в осаде Очакова не участвовал и повторил выпады против Потемкина, якобы медлившего с взятием крепости и тем самым побудившего Суворова «завязать дело, которое могло бы повести к штурму», рассказанный им эпизод заслуживает внимания:

«Его отнесли в лагерь, и распространился слух, что он умирает. Массо, французский хирург, прибежал и нашел Суворова в его палатке плавающим в крови и играющим в шахматы со своим адъютантом. Массо просит его дать перевязать себя. Суворов, не отвечая, продолжает свою партию, восклицая: "Тюренн! Тюренн!"

Массо в досаде говорит ему: "Ну что же, генерал, когда Тюренн бывал ранен, то он давал себя перевязать!"

Суворов посмотрел на Массо и, не говоря ему ни слова, бросился на свою постель и позволил перевязать себе рану».

Александр Васильевич не вернулся в лагерь под Очаков. Может быть, причиной тому были плохо заживавшая рана и контузия в грудь, полученная при взрыве в Кинбурне. Но, скорее всего, привыкший с легкой руки Потемкина к большой самостоятельности, он не захотел играть вторые роли.

Через два дня после ранения Суворова огромный турецкий флот снова бросил якоря подле Очакова. Капитан-паша больше не решался атаковать русскую эскадру и флотилии на лимане. Отказавшись от активных действий, он нес охранную службу. Только 4 ноября Гази Хасан-паша решил покинуть очаковские воды и ушел зимовать на юг. И почти сразу же, 7 ноября, по приказу Потемкина ватага верных запорожцев взяла приступом остров Березань — важный укрепленный пункт на подступах к Очакову.