Куда убегает ваш утренний кофе? - Екатерина Шварцбраун

Или ЕП приглашает всех на страницу Нади Фоейрлещер, прекрасной германской девушки-огнетушителя, под руководством учителя изучающей материалы РоСД (ТМ). Эта Надя, образ, который он ей нашел, ее стихи, ее дурацкие письма ALL CAPS, обрисовывают некое женское существо, скрытое в ЕП, к которому каждый из семьи начинает относиться по-своему. Или АЧ пишет женские стихи от имени покорной влюбленной девушки: «Мне больше счастия не надо, чем быть собачкою твоей». Тут уже не имеет смысла вопрос, выражает ли он часть себя, какой-то аспект, связанный со мной или МН, или что-то ещё — потому что это всё сразу. Эта девушка, должно быть, любит ЕП, — думаем мы, женщины, и понимаем, как ещё, оказывается, можно его любить. МН любит его по-дочерни и матерински, я — как ровесница в старших классах и как сатанистка — сатану, но никто из нас не любит его так, как эта непритязательная девушка АЧ. Она будто берет на себя всех тех собачек, которых я не смогла перенести.

Таких примеров я могу привести сколько угодно — из нашей общей переписки за шесть лет. Каждый писал что-то свое, и, без сомнения, остальные это тут же читали. Их следующие слова не могли не быть ответом. Основное направление, вектор нашей работе, как я ощущала, задавала та страшная травма, которая привела к расколу на два клана. Мы искали, как облегчить наш груз. Каждая новость, написанная ЕП, выглядела как разрешение болевого узла, каждое разъяснение АЧ приносило некоторое облегчение, тексты ЮФ, будто бы не обращенные к нам, были все про это. Однажды развязать этот узел у нас почти получилось, и в нашу группу чуть было не вошла молодая кровь, но как раз в это время (11 сентября) кончился тогдашний Эон.

Как вы понимаете, в структуру моего бреда ложились и искажения последнего этапа, острого психотического периода. Так получалось, что мы каждый раз всё приближались и приближались к спасению, дверь в иной мир открывалась всё шире и шире, пока вдруг иной мир не оказывался повсюду вокруг меня (острый психотический эпизод) и я уже могла быть кем угодно, и имела дело с богами и демонами. Об этом я расскажу подробнее позже, скажу только, что всегда одинаково было то, что, после попадания в этот иной мир я недолго по нему гуляла, так как всегда приезжали некие слуги злого демиурга, стражники или голубые ангелы, вязали меня и везли в дом смерти, где мне делали укол. От которого я умирала в мире ином и обнаруживала себя после смерти в прежнем мире, в который уже не чаяла вернуться, в жалком положении надзорной пациентки психбольницы.

Достаточно было первых 2–3 дней в стационаре, чтобы острый психоз проходил совершенно, и я начинала старательно выполнять все предписания персонала, чтобы скорее выйти на свободу. С этого момента я уже производила впечатление почти нормальной, только подторможенной таблетками и деперессушной. Единственное, что могло бы насторожить наблюдателей: я страстно стремилась на волю, потому что мне надо было выйти в интернет. Там, в сети была жизнь, там жила наша семья, а я тут, без них, но с ними в сердце, пока что перебирала по словам последние дискуссии, которые помнила наизусть. Выйдя из дурдома я страстно стремилась на работу: чтобы пользоваться интернетом. Иногда мне это не удавалось в течение нескольких месяцев — и это было поистине ужасное время. Депрессия от жестких нейролептиков сама по себе неслаба, но на фоне отлучения от семьи она уже почти не ощущалась. Я распечатывала, если удавалось, письма с нашего листа, и перечитывала их по сто раз — это было обыкновенное мое занятие даже и когда появлялся интернет. Я находила всё новые оттенки смыслов в этих разговорах и напряженно думала над ответом, который я, как член группы, просто обязана на это предоставить.

Что никто особенно не скучал по мне — это только внешне так казалось, я понимала, что в глубине души скучают, и новости, написанные ЕП в мое отсутствие, казались мне чересчур веселыми только самое первое время. Я могла сказать в личном разговоре с МН: «На самом деле им нет до меня дела, ты же знаешь!». Но сама не верила в это, несмотря на то, что МН отвечала мне: «Я знаю». Это был всего лишь ещё один аспект сложно устроенного универсума. Постепенно я наверстывала упущенное и снова принималась участвовать в работе на равных — со всё большим и большим успехом, пока все опять не проваливалось в иной мир, из которого был только один выход. Всё время на свободе я активно занималась под руководством АЧ, читала рекомендованные им книги, правда почти их не обсуждала. Мне казалось, как я усвоила материал, видно из моего поведения в быту и в сети. Разговоры, ведущиеся на листе я поддерживала не всегда адекватно, но в устной беседе с АЧ говорила в общем-то по делу, оставляя свои прозрения и догадки при себе. Хотя мне казалось, они были и так всем ясны. Так что никто, а именно АЧ, который видел меня пару раз в неделю, на протяжении многих лет, не догадывался, какой у меня бред. Мы обсуждали общих знакомых, друзей — как и следовало в группе, или какие-то тексты, статьи — всё было совершенно нормально. АЧ ссылался то на один, то на другой традиционный текст, что-то втолковывая мне — у меня была полная иллюзия работы в группе.

В действительности, разумеется, никто кроме меня о такой группе ничего не знал. Несколько человек — ЕП, АЧ, МН, я — действительно более-менее регулярно или писали письма, пока был лист, или читали друг друга потом в ЖЖ. Вот, собственно, и всё. ЕП, правда, писал довольно часто одно время про свою мифическую семью…

Я никогда раньше не была так счастлива. У меня была большая семья, где все всех любили (чего хочет ребенок). Но этого мало. Все еще и упорно трудились (чего хочет мама) и не просто так, а на дело наибольшей правоты. Благодаря этому я оказывалась правее даже своей мамы, а такого со мной раньше никогда не случалось (и этого хотела я). Моя жизнь получала такой уровень смысла, который современному человеку, думаю, незнаком. Современный человек ведь ни в чем не уверен до конца, даже ни в одной из тех общеизвестных идей, которым пытается служить, а уж тем более он не будет уверен в идее экстравагантной, обществом не одобренной, и не подтвержденной современной наукой. И тогда человек живет вообще без идей, ломкий, как печенье, и мягкий, как пластилин, а хаос кружит его по малому кругу. Такой человек не счастлив, потому что в его жизни нет никакого важного смысла.

А вот в моей жизни тогда смысл был и очень важный, как раз такой, как я хотела чтобы был: мы, чуть ли не с красными бригадами, пробиваемся на свободу с друзьями, разве не красота? Причем не как-нибудь тупо, а очень сложно, изучая старинные тексты, гримуары, работая в группе. И как будет выглядеть результат, не знает никто на свете кроме великих посвященных. И мы работаем 24 часа в сутки, и работаем на самой любимой работе — на великой. Которая заключается в том, чтобы стремиться к тому, что тебе действительно нравится.

Однажды я нашла книжку про полярников — как они в изоляции начинали не любить друг друга и сходить с ума, и яростно задергивать занавеску, лишь бы не видеть своего товарища по дрейфу. Я, конечно, перепечатала этот текст для всех товарищей по дрейфу. Я слушала Курехина 2-капитана-2 и ощущала, как разворачивается по ветру наш корабль. Пассажиры на нем были братья и сестры и все желали друг друга. Я гордилась каждым из них. До сих пор, хотя прошло уже 2,5 года, как у меня нет этого бреда, я все ещё придаю особое, конечно же, преувеличенное значение словам МН, с которой мы общаемся раз в полгода (я не могу с ней просто разговаривать, не знаю, о чем, а она, скорее всего, не особенно мной интересуется. И в этом нет ничего удивительного — мы ведь и в эпоху «группы» общались совсем немного. Остальное я понимала «и так»).

Выздоровление же мое от бреда началось 2,5 года назад, когда в очередной раз читая сообщение ЕП, я вдруг почувствовала со смутной тоской, что оно написано вовсе не для меня, и вообще перестала понимать, какое это имеет ко мне отношение. Со временем пришлось признаться, что никакого. Оказалось, надо же, что ЕП вовсе не пишет тексты в расчете на то, что я их прочитаю и что-то напишу в ответ. Он пишет их из своих соображений, которые ко мне не имеют никакого отношения. Это был страшный удар. Я погрузилась в депрессию. Пришлось признать, что возвышенная и горячая любовь ЕП ко мне — продукт моего личного творчества. Он даже не ответил на покаянный вопрос, что я написала ему по ицк через год молчания, и его-таки можно понять: ведь в остром психозе я забрасывала его тысячами ужасно дурацких сообщений, вознаграждая себя за все эти неразговоры, которых у нас не было. Про то, что у меня вывеска «аптека» за углом. Про то, что я поняла что я — это АЧ. И что я его люблю. И еще 100 раз про это.

В общем, вот с этого неприятного осознания начались перемены в моей картине мира. Никуда не делся только АЧ. Он как относился ко мне, будто я маленькая девочка, так всё и осталось, хотя я за годы депрессии здорово состарилась, и совсем больше не похожа на маленькую девочку. Только если раньше мне казалось этого слишком мало, то теперь вполне достаточно.