Куда убегает ваш утренний кофе? - Екатерина Шварцбраун

19th July 1:56pm: Низачем

По дороге сюда есть детская площадка: качели, лесенка, песочница, паровоз. Сегодня из трубы деревянного паровоза идёт дым — горят какие-то бумаги, дым бежит по ветру, и набегают облака. На вагончике лежит старый коричневый чемодан с железными уголками. Во дворе ни души, только ветер гонит листья. Остановилась полюбоваться.

В кино бы такое не понравилось, да ведь это и не кино — это действительность, что значит, что есть неведомые какие-то существа, которые сотворили это мимолётно в неизвестной своей игре и бросили, и ушли куда-то потом.

Это было как материализация сложных чувств, которые я тогда испытывала. Я рвалась к нему, готова была бежать, ехать, что угодно, сносить железные башмаки, связать рубашки из крапивы — лишь бы он оказался со мной — и с другой стороны я знала — что так не будет и так быть не должно. И эта милая шутка богов — деревянный игрушечный паровоз, на всех парах готовый везти меня в никуда, — был как прекрасная картина, настоящая и живая аллегория, от которой хотелось смеяться и плакать. Я с благоговением записала эту картинку, и вторым чудом для меня было, что он ответил мне — не по ицк, а прямо в дневнике, комментарием на эту запись. Это был первый комментарий, который он оставил в моем дневнике:

2001-07-19 05:19 pm

Это не совсем так. Дело в том, что совокупности феноменов, так или иначе обращающих на себя внимание человеческого существа и имеющих в известной мере необычный характер, апеллирующих к чувству прекрасного или другим вспомогательным инструментам человеческой формы, есть ничто иное как тщательно разработанные сотерические ловушки, устанавливаемые в ключевых точках мира сострадательными бодхисаттвами. Подобно тому, как из слезы Авалокитешвары, упавшей в океан страдания, произрастает трансцендентный лотос, из семени видения странных вещей вырастает Объективность. К сожалению, не все люди наделены достаточным самообладанием для того, чтобы воспринять хорошее известие и заняться конструктивной работой. Некоторые из них предпочитают наделить специальным значением сам факт божественного проявления к том или ином виде, чему пример — Моисей, обманувший надежды Архидемона.

Так оно и было. Я была из тех, что предпочитают наделить специальным значением горящий куст, то есть дымящий паровоз. Меня потрясло, что он рассматривает это чудо, как равное чуду Завета. И не осталось ни малейших сомнений, что он до тонкостей понимает, что значит для меня эта картина, и как она говорит о стремлении, нашем общем стремлении, которое никогда не осуществится.

Я впала (и он тоже, как я думала) в какое-то элегическое настроение, состояние черной грусти, звезд и несбыточных мечтаний. На этой волне он написал о подлинной жизни, о реальности, которая была реальнее реальности:

Jul. 20th 03:14 am Ночью у моря

После полуночи ходили к морю, воздух был тепл, и прохладный легкий ветер нес капли дождя. Гармоничные массы продвигались низко по небу, сквозясь и через отверстия ярко блестела единственная и остановившая ход звезда. Я сказал, что эту звезду древние отождествили с сакральным слогом САТ, от которого впоследствии произошли слова «утро, aurora, остара» и название германского месяца остермонат. Внимавшие мне пастушки были поражены и в молчании продолжили движение к морю. Их уже не интересовали радости пребывания вместе со мною и мои приятные дыхания, и брызги от морских волн напрасно ложились на их белые (покрытые светлой материей платий) плечи, стараясь вовлечь в постановку неимоверной ночи. В отрешенности они собирали лотосы для украшения голов.

На берегу наступил на змею.

Почему-то я ничего не смогла написать в ответ. Все ушло на слишком большую высоту и потерялось в зените. Я не знала, что ему сказать, всё переполняло меня, и ничем невозможно было выразить это — ничем, кроме молчания. Я молчала, хотя «знала», что он ждет следующего дня, чтобы прочитать мою следующую запись. Молчала день, молчала другой. На третий день я прочитала вот что:

Jul. 21st, 05:30 am Сила Безмолвия

Среди людей бытует мнение, согласно которому окружающий мир существует только до тех пор, пока открыты их глаза. Когда их глаза закрыты, мира не существует, равно как нет его и за их спиной.

Это совершенно верная точка зрения. Как сотериолог, я объясняю, что мне безразлично, закрыты ваши глаза или открыты — вы можете влезть головой в унитаз и нацепиться глазницей на лопатку для обуви. В свете моей концепции спасения ваше поведение, для меня тождественное вам самим, не играет ни существенной, ни значительной роли. Мою благосклонность можно заслужить только отсутствием какого-либо поведения, отсутствием, в ходе тысячелетней практики доказанным как не случайность, но модус любви, обращенной ко мне.

Я ощутила аккорд противоречивых эмоций, заставивших его написать такой текст. Его желание слышать каждый день подтверждение любви к нему, и ненависть к этому желанию. И одновременно это был «крик, перекрывающий вечность», он говорил: с тобой может случиться что угодно, но ты всегда будешь со мной. Это было обещание, даже больше того, гарантия бессмертия, его личная гарантия моего вечного присутствия рядом с ним. И при том это всё было сказано таким раздраженным, неприятным тоном, как может говорить только старый супруг, у которого привычка и ненависть слились в нечто единое. Я знала, теперь, даже если мы никогда больше не прочитаем ни слова от друг друга, — мы вместе навечно. Я могу пропасть, и никак себя не вести, жить долгую жизнь и умереть — это все равно, это все ничего не значит. Этой ночью я просыпалась много рази запомнила в точности сон, который приняла как живой пейзаж нашего ландшафта со смертью. С маминой скорой смертью. Я повторяла сон про себя, пока не доехала до компьютера, чтобы немедленно записать его.

23rd July 12:58pm: Покемон

Приснился сон, что я труп, такой, что плоть отваливается клочьями и гной течёт. Бегу по тропинке и валит неимоверный снег. Вдали маячат тени тоже неуклюже бегущих ещё трупов, они догоняют уже меня. Я вижу, что не убегу и просто сваливаюсь с тропинки в снег, думаю — снег вон какой сильный — пока они добегут меня уже засыпет, — и снег действительно сыплет, сыплет очень быстро. Я нахожусь под снегом долго, наверно зиму, а потом наверно весна, потому что я вылезаю уже на каменистую, без снега, дорогу. По ней быстро чешет старушка в белом, и я с гиканьем устремляюсь за ней. «За старушкой?» — укоризненно спрашивает ангельский голос. «Ага, за старушкой!» с хохотом отвечаю я, начиная уже её настигать. Старуха кричит, бежит и забивается в какие-то тряпки в дому, задом вверх. «Не бойся, дорогая старушка, — говорю, — я всего лишь хочу засунуть тебе в зад вот эту веточку», — выбирая из довольно коротких и не толще пальца веточек какую-нибудь поаккуратнее, без заусениц.

Придвигаясь к старухе, обнаруживаю, что у неё там что-то интересное — свисает какая-то штуковина, вроде тех, что для водителей плетут из трубок для переливания крови — бывают рыбки такие. А у неё такое разноцветное свисает, и с бисером кажется, и старуха уже не старуха, а девочка, совсем маленькая девочка.

«Что это у тебя, — говорю — там моторчик, да?»

«Неа, — говорит девочка, тут без моторчика, механическое, а с моторчиком выше, смотри, где желтое, видишь? Это покемон.» Действительно, вижу, покемон. «Какая ты… какая ты умная девочка,»… за окном, на чугунную ограду начинают садиться птицы: пеликаны, фламинго, и маленькие птицы — розового, или коричневого или фиолетового цвета — и в пятнах, как гниющая кожа. Они учуяли меня. «Там мама», — говорит девочка, — я оборачиваюсь к створчатым дверям, поднимаюсь, прохожу коридорами. У окна стоит красивая дама. Я говорю — «Вообразите, — сейчас за окном множество птиц, розовые, фиолетовые и коричневые птицы». Она странно смотрит на меня и догадываюсь, что волосы выбились вперёд и растрепались, что не к лицу профессору, приглаживаю прядь. «Пойдёмте, посмотрим», — говорит она, вбегает в комнату, прижимается к окну, — «Но там никого нет!»

Я провожу вас в вашу комнату, позвольте.

…

«Здесь будем спать».

Но это же кухня — напротив кухонного стола, где должна быть плита и раковина, — деревянный ящик, большой. «Другого не предложили. Стели, я устал.» Разбираю простыни. «Или посмотрим, как там Амираса».

Разрисованный фургон пустой, дверь нараспашку. Проходит служитель.

«А где Амираса и Иван?»… «(они карлики)»

«Нет больше номера, померла Амираса.» — отвечает служитель. «А Иван?» «Давно уехал, мыкается где-то…»

…

Вижу за вагончиками свою комнату, только там много железных кроватей, висят какие-то простыни, женщина повязывает косынку, кто-то бреется, оживлённо переругиваясь, весело блестя глазами, как у Дейнеки.