Куда убегает ваш утренний кофе? - Екатерина Шварцбраун

17th July 4:19pm: Алёша

Приснилось как рожаю ребёнка — от какого-то то ли чечена, а то ли грузина. Нехорошо так рожаю, долго. И то ли ещё под героином, то ли под каким другим наркотиком. Так что уже всё равно. В зале большом, с центрифугой и электросном, медицинской в общем техникой. Вот прошло несколько дней, просыпаюсь — никого нет. Ковыляю из палаты, думаю вяло, что стало с ребёнком. Может, умер? Тогда должен быть в холодильнике. Смотрю в холодильнике: действительно, лежит завёрнутый в целлофан ребёнок, но крупный, двух- а то и трёхмесячный. Появляется нянечка — старая пизда, страшная, в белой косынке. Во всех больницах нянечки одинаковые. Что ты, говорит, милая, тута ходишь? Или ребёночка ищешь? А мы, говорит, таких как ты, всегда — в отдельную палату, чтобы без расстройства. А ребёночка — в приют, в приюте он. А ты говорит не грусти, хочешь отведу тебя в место одно, там все-все мы, женщины, сходимся, хочешь такое покажу? Я говорю — хочу. Мы идём коридорами, безнадёжно убогими больничными, с краской, далеко. Приходим вроде как в кабинет врача. На стене висит картина — вернее белый холст висит. Нянечка говорит: ну, смотри. Вижу там разные картинки появляются, в рамке, — одна проявится — другая проступит. И среди всех картинок проявляется одна, которую непонятно почему узнаю — там изображено почти что обычное человеческое лицо, разве чуть-чуть пропорции не те — вытянутое слишком, нарисовано как гравюры на картах. Никогда не видела раньше, только точно знаю, кто это: Сатана. И старуха, посмеиваясь, спрашивает: ну, кто это, скажи? Я говорю: это СВЕТ! Старуха говорит — ну и пошли уже… Иду по коридорам и думаю — куда же я ребёнка-то возьму — надо бутылочки, корм детский, у меня денег нет. И молока у меня нет. Потом думаю — ведь отмажет обязательно — как дети всегда отмазывают: нет мамы, потому что болеет очень, или украли её и держат в плену, или что-нибудь ещё. И начинаю сильно плакать. Говорю старухе: я заберу ребёнка, отдайте. Как вы её назвали? А она смеётся: какой её, что ты, мальчика ты родила, здоровый пацан… а назвали Алёшей.

Алешей звали сына ЮФ и МВ, мне всегда нравилось это имя, и я давно решила, что если у меня будет второй ребенок, мальчик, я так его и назову.

Сон был мучительный, и я ждала от ЕП какого-то утешения, облегчения, которое он мог мне принести своими словами, тем как он отнесется к этой истории про ребенка, символизирующего по-видимому некую сомнительную ценность, нечто недавно завязавшееся, может дурацкую и упорную надежду, что он меня любит, вот прямо именно меня. Он откликнулся назавтра:

Jul. 18th 11:47 am Преступление и Наказание

Утром в бассейне нашел мертвого ребенка. Поначалу не знал, что думать, но за завтраком все благополучно разъяснилось. Ночью дочь, опьяненная ветром и звоном цикад, пошла купаться и у нее случился выкидыш, на который она не обратила существенного внимания и продолжила купание. Нежно ударив вилкой о край зубов, она сказала: «ведь то, что падает, надо еще подтолкнуть или дать ему упасть самому.»

В ответ на строгий вопрос, она объяснила, что подцепила маленького гаденыша от Василия, нашего дворецкого. Меня приятно поразило, что участь паршивого ребенка решилась без моего прямого вмешательства.

Привели Василия, довольно смущенного на вид. Он был не связан, но просто его держали за руки сзади, а я сказал дочери, чтобы наказала его, и она при помощи ножа отрезала его мужской половой орган, и смехом залилась, откинувшись на спинку розового стула, держа нелепую плоть его в руке своей — плоть теплую, но не живую, такую, которая ничего не породит.

Член этот потом выкинули на двор, и он лежал в пыли, но его взяли ребятишки, то-ли в шутку, то ли всерьез или, может быть, стараясь подражать мне, каким-то моим гневным и нелепым выходкам, взяли его и еще поймали они от Василиева древа пагубный плод — по-моему, это была его дочь, и во влагалище пихали в шутку — ведь дети не понимают грани между серьезным и забавным — тот отвратительный член. А потом принесли ниток и зашили его ей во влагалище. Мы вызвали, конечно, скорую, но неизвестно, что станет с малюткой — дети ее во влагалище и палкою торкали, звонко смеясь, словно дорвалися до запретного, матку у нее вырвали из тела, потом, чтобы, де, прижилось, запихали обратно поверх уже того полового органа, и пыли всякой с корой еловой напихали в ей лоно. Врачам мы объяснили, что детей ругать не за что, потому что растут они без участия родителей — те больше в поле на сенокосе или в лесу, и дети не понимают разницы между можно и нельзя, не переняли они этого важного послания от родителей своих.

Я так и знала, что он все объяснит, все поставит на свои места. Мне казалось несомненным, что история про мертвого ребенка была написана как реакция на мой сон, это было некое сообщение о правильной расстановке акцентов, так я понимала. Мне было очень дорого такое обращение ко мне. Он продолжал настаивать на не ценности, ничтожности человеческого чувства, чего-то вроде бастарда, незаконного плода совместной работы в группе, на его неблагородстве (отец ребенка — слуга), не достоинстве, на необходимости его уничтожить, искоренить, и радоваться этому, как победе во имя высших сил, к которым только и следует стремиться. И одновременно, парадоксально, вся история была рассказана о близком существе, о любимой дочери, так что взамен простых человеческих чувств я получала неслыханной щедрости вознаграждение отношениями нечеловеческими. Я также ощутила, что он чувствует мою боль, он так описывал жестокую забаву с девочкой, ее мучения, что я чувствовала некое жесткое, очень суровое сострадание к боли, которую испытываю. Я была благодарна, очень благодарна, и за сострадание, и за указание, как следует относиться к тому, что во мне происходит. Я чувствовала, что меня как бы незримо поддерживает, охраняет, и ведет очень близкий, почти родной человек, который готов назвать себя моим отцом. Я понимала, что рассказ в некотором роде абстракция, и отец в нем — это не совсем ЕП, а дочь — и вовсе собирательный образ. По крайней мере относящийся ко всем женщинам семьи, но я ведь тоже к ним относилась — значит, и обо мне тоже. Мне было этого вполне достаточно.

Чувствуя такую переполняющую благодарность, я захотела поделиться с ним чем-то очень ценным, самым ценным, что я знаю, чем-то действительно прекрасным. Самым ценным оказалась традиционная древняя японская музыка гагаку, которую я недавно открыла. Она, мне казалось, была настолько дисгармонична, что не уступала индастриалу в накале выражаемых чувств, но одновременно полна такого ритуального достоинства, которое только и могло удовлетворить взыскательный вкус ЕП. Я узнала, что эта музыка служила аккомпанементом к массовому костюмированному представлению, устраиваемому для Императора — его единственного зрителя. Я представила, что наши взаимодействия в семье, это такое же представление, устроенное для Императора — некого высшего существа, ради которого мы и затеяли все это, и наши чувства, мучения и восторги — это строго исполняемые роли масок, назначенных на время представления различными персонажами истории. Я сочла, что такая музыка достойна его, и спросила, как он относится к музыке гагаку. Когда он сказал, что не знает такой, то прислала ему линки в МП3. Он ответил, что музыка очень демоническая, и представляет собой только на первый взгляд связный набор демонических мольб, а по тону напоминает так называемую «ночную арфу.» Я была счастлива, что он оценил ее. Сразу после этого он сделал такую запись:

Jul. 18th 08:23 pm Музыкальная среда

Сегодня после обеда слушали музыку. Пианолу вынесли в беседку и протяжные непоследовательные визги неприятными осколками носились над темной водою прудов. Я сказал, что эта музыка или то, что принято понимать под музыкой, представляется человеческим существам имеющей продолжительность и связность лишь в силу ошибочности их восприятия, но в действительности представляет собой разрозненный подбор ангелических мольб. В противность примордиальной музыке, произведения Баха не базируются на основополагающих тонах, а лежат в кромешной хоронзонической пустоте иудеохристианского невежества. С точки зрения Абсолюта, между оперой Шнитке «Жизнь с идиотом» и любыми ораториями Баха не может существовать различий, но есть одно существенное сходство: и то и другое идентично пустоте, в которой не звучит. В отличие от этих обеих музык, народные музыки некоторых этнических групп по сей день сохраняют базируемость на примордиальном непрерывном тоне, тоне так называемой ночной арфы.

Незачем, наверно, говорить, что это было для меня несомненным описанием нашего разговора о гагаку. Он писал — «мы сегодня слушали музыку», «мы» были я и он, в этом случае совершенно точно. Я чувствовала, что присутствую непрерывно в его сознании, так же как он присутствует в моем: он просыпается со мной, слушает музыку, пьет кофе — как и я с ним. Эти выводы, конечно, нельзя было на самом деле сделать из совпадения нашего разговора и его дневниковой записи. АЧ сказал по этому поводу: писатели — это такие существа, у которых каждое лыко идет в строку. Он вставляет в свои тексты все, что слышал и видел за день, вот и все. Но для меня тогда было важно — что именно меня он слышал и видел за день, и вставляет в свои тексты. Мир вокруг меня стал уже настолько невыносимо прекрасен, что дальше ехать было просто некуда. Если у меня есть возлюбленный, с которым мы вместе, как одна душа, то каждый мой шаг, жест и любое отражение приобретают особенный, очень важный и прекрасный смысл — как отражение его самого. Я смотрела в стекло вагона метро с необыкновенной нежностью, которую никогда бы не испытала к себе сама — но ее испытывал ко мне он! Я любовалась собой его глазами. И я увидела чудо: