Право на одиночество. Часть 1 - Сергей Васильцев

местечке в Инюрколлегии. А.Н.Яковлев редактирует книгу «Основы научного коммунизма». Евтушенко пописывает стихи о Революции, а отошедший уже в мир иной Роберт Рождественский сочиняет поэму «Мама и ядерная бомба». Вспоминаю строфу оттуда по поводу чешского баночного пива:

« – А вот бы нам такое не разбивающееся!

– 

Погодите, товарищи,

у нас промышленность еще развивающаяся!»

Не знаю, сможет ли меня понять человек, который не видел очереди за туалетной бумагой…

А мой отец, заблаговременно обзаведшийся больничным, сидит на кухне и истекает слезами, нарезая лук на разделанную уже селедку. Я, предварительно нацепив маску для подводного плавания, нахожусь в философическом спокойствии. Слушаю.

– Система, – говорит между тем отец, – она и есть система. Не может быть точек разрыва. И при том, что общий уровень недостаточно высок, то… – Пауза с вытиранием глаз. – То, если под отдельной задницей станет вдруг очень хорошо, в другом месте обязательно станет плохо. Любое изменение здесь становится всеобщим, даже если это вроде бы и незаметно.

– Но если она – эта система – рухнет, – прорывается моя юношеская необходимость противоречить, – будет плохо сразу под всеми задницами. Большинству.

– Может и так…. – Отец явно избегает поводов для внутренних разногласий. Праздник как-никак. Гости грядут. Не время для дискуссий. Потом…

Потом происходит долгий вечер с гостями, застольем, красной икрой и игрой в шахматы, песнями под гитару, разумеется, политическими дебатами, ленивым юмором, охотничьими байками и великой душевностью.

Да, было время…

Теперь, конечно, многое изменилось, пройдя через горнило переходного динамического (от слова динамит) процесса, идущего неотвратимо с сильным возрастанием энтропии Колмогорова – Фомина. Фазовая траектория последнего ведет, видимо, в странный абстрактор, умом который не понять. Но как инвариантность Kodak-Lee-змов остаются бывшие кандидаты в члены и прочая королевская рать. Старосоветские помещики. Вот уж кто если и изменился, эволюционируя, то гомеоморфно.

И вообще. Глобально, незыблемо в стране от истории поколений остается при искореняемом все-таки бездорожье (положительный момент) только терпение населения и вера в лучшее будущее. Остальное становится другим. Пусть становится…

Подошедший трамвай припахивал мочей, сигаретным дымом и моим перегаром. Утро экс-предпраздничного дня. Будущее, в глаза которого я по-прежнему побаивался заглянуть.

Ехать домой не имело никакого смысла. Мой путь лежал на работу. И предстояло там еще час в полном ошалении и одиночестве пить кофе и дожидаться появления первых сотрудников. И день потек как всегда за попытками что-то сделать, чаем и всеобщей беготней.

В обед меня вызвали в Ученый Совет, где милостиво попросили подождать немного, и ваш покорный слуга, окончательно осовев, просидел около часа. Когда же последний посетитель, торжественно расшаркиваясь, покинул помещение, Любовь … появилась в дверях с традиционной улыбкой светской львицы на изрядно посвежевшем лице.

– 

Входи, ты забыл свои перчатки.

– 

Я свои…

«…давно потерял». – Мой язык уже готов был продолжить фразу, но замер, поскольку перчатки оказались только что купленными. Подарок, значит. Женщина давала понять, как внимательно за мной наблюдает. Она перехватила мой взгляд и улыбнулась, увидев, что мы отлично понимаем друг друга.

– 

Кофе?

– 

Я уже литр сегодня выхлебал.

– 

Понимаю… Ну так вот. Все что я тебе сказала.

Все

– подчеркнула хозяйка, – остается в силе. Пусть это будет моя прощальная гастроль. Даже если… Мы ведь с тобой одной крови, – повторила она слово в слово мою вчерашнюю мысль. – Сейчас я могла бы иметь такого же сына. – Дама помолчала. – Давай считать это объяснением.

Сокровенно дама выразилась, проняла. Даже слишком. Хоть я и старался не реагировать. Внешне. И мы продолжали с беззаботным видом пикироваться словами. И все прежние чувства за исключением близости постепенно растворялись во мне. И их пространство занимали расслабленность и радость, что по крайней мере с этим, наконец, все стало предельно ясным. Таким меня можно было брать голыми руками. Вместо того, чтобы проявлять бдительность, юноша увлекся обсуждением вариантов карьеры, которая по большому счету была ему совершенно до фонаря.

При всем при этом я старался казаться серьезным, словно речь шла о проблемах престолонаследования. Что ж, в этом проглядывало даже определенное преимущество – преемник существовал априори. И не предполагалось постоянной возни вокруг места на троне, как у нас. Правда, трон стоял на единственной кочке в замшелом болоте. А пока…

Если бы все проблемы решались таким забавным способом, стоило только их и создавать.

– Знаешь, о чем больше всего чешут языки ваши кафедралки? – решила немного отвлечься моя собеседница. – Нет? О том, кто ж тебя соблазнить сподобится.

– 

Вот те раз. Неужели у меня действительно такущий имидж? А остальные?

– Ребятки? Остальные уже прокололись. – Пауза вылезла сама собой.

«А Катя? Тоже, значит, подпольщица. Да-с… Конспирация, однако».

– На что же это я всем так сдался? – на всякий случай поинтересовался я.

– Вид очень благополучный. Раздражает… Ладно, дружочек, пока. – Мне дали понять, что аудиенция окончена. – Да… Не сочти за нравоучение, но если женщина дает тебе возможность воспользоваться собой, а ты НИЧЕГО не делаешь – это может быть расценено только как оскорбление. Так что никогда не забывай сказать «Б».

«То есть – блядь», – ехидно подумал я и прочувствованно улыбнулся на прощанье.

– А за порядок спасибо. – Дверь закрылась. Занавес опустился. Свет погас. Антракт. Он же обеденный перерыв, медленно перетекающий в ужин.

Погода встретила годовщину Великой Октябрьской Социалистической обильным снегопадом. Поэтому парти, которое устраивал Сашка с Мариной в качестве и.о. хозяйки, скорее походило на встречу Нового года.

Сашка всегда любил собирать разношерстные компании и наблюдать, что же из этого выйдет. Он бравировал собственной бесцеремонностью – она жила частью его театрализованной натуры. «Вогнать чувака в нестандарт», – так это называлось.

– Экзистенция, старик – великая вещь – колеса глотать не надо, как на душе хорошо. Тянет она меня. Ну просто тянет… Как молодая и красивая… Му-у-у-ух. – Сашкины губы собирались колечко. Как для сочного поцелуя.

С другой стороны друзья уже привыкли и к тому, что за столом кто-нибудь, что-нибудь обязательно отчибучивал. Молодые люди изощрялись по любому поводу. Девушки сочувственно поддакивали. Программа всегда оставалась неизменной – несколько плановых экспромтов, балдеж и постепенное расползание по собственным надобностям. Тем более что огромная квартира всегда позволяла найти уголок, где можно оставить себя в покое.

В этот раз застольная беседа стремилась к наукообразности. Высокий щуплый очкарик (где его только Сашка выкопал), отдавший душу математике (за что сразу же стал любимцем Андрея), не обращая внимания на шушуканье образовывающихся парочек, вещал о значимости человеческих устоев.

– Культура переставшая быть культом, – донеслась до меня его фраза, – покрывается налетом иронии. За ней следует