Империя хирургов - Юрген Торвальд

Входная дверь была открыта. В холле царил беспорядок. Вперемешку были свалены багаж и одежда. Откуда-то из глубины дома послышался пронзительный голос, который мог принадлежать только Мерфи. Наконец за взбудораженным слугой появилась стройная, темноволосая Нетти Мерфи. Она была, как обычно, сдержанна, но тревожный взгляд ее темных блестящих глаз выдавал ее глубокую обеспокоенность.

«Вы хотите поговорить с ним о его изобретении, – предположила она. – Возможно, это его отвлечет – работа всегда была единственным, что его отвлекало. Он не знает покоя и никогда не даст успокоиться нам… Пойдемте…» – сказала она и повела меня по коридору. Когда она распахнул ведущую во флигель дверь, я увидел богато обставленную, заваленную журналами и книгами комнату. Но больше всего меня поразило то, что весь пол был усыпан письмами.

«Нетти, – позвал Мерфи, увидев нас. – Ты только взгляни на эти письма. За три дня столько писем от больных чахоткой со всей страны. Они в газетах прочли о моем докладе в Денвере и хотят, чтобы я вылечил их».

«Мы всем им ответим, – сказала она. – Мы найдем способ. Думаю, тебе следует поприветствовать доктора Хартмана. Доктор Хартман хочет поговорить с тобой о твоем методе лечения туберкулеза. Он специально для этого приехал из Нью-Йорка».

Мерфи растерянно протянул мне руку. Он сказал: «Я не понимаю, зачем они снова хотят выставить меня обманщиком. Я никогда в жизни не слышал об этом Форланини. Они утверждают, что на Международном медицинском конгрессе в Риме он докладывал о своем методе, который будто бы идентичен моему. В Риме должны были насторожиться, если он говорил то же, что и я в Денвере».

Нетти подмигнула мне и вышла.

«Знаете ли Вы, – спросил Мерфи, – что мне это все напоминает? Это напоминает мне о Роберте Кохе, когда он открыл туберкулин, и об этом узнали журналисты. Тогда сотни тысяч больных стремились попасть к нему на лечение». Он вдруг расправил плечи. «Но есть и одно отличие, – сказал он. – Кох не мог их вылечить. Но мой метод может помочь тем, кому я обещал помочь».

Мы отправились в находившуюся за конюшнями лабораторию, которая упоминалась в «Чикаго Трибьюн». В ее глубине работал молодой ассистент, простой парень, беззаветно преданный Мерфи. Он был немцем по происхождению. Мерфи представил его как Августа Лемке. «Мистер Лемке, – сказал он, – работает со мной уже семь лет – с тех самых пор, как я только задумался о возможности хирургического лечения туберкулеза. Вам, наверное, хотелось бы побольше узнать о том, что в Денвере я назвал искусственным пневмотораксом». Он развернулся к маленькой фотографии, которая висела на стене против меня. «Это Джанетт Макбернс, – сказал он спокойно. – Без нее я, вероятно, не додумался бы до искусственного пневмоторакса. Ее родители обратились ко мне зимой 1891 года, семь лет назад. Джанетт страдала от туберкулеза правого легкого. Целый год ее мучила лихорадка, многие очаги не поддавались лечению. Но помимо этого, из-за влажности в доме у нее развилось воспаление плевры, осложненное выпотом в правой ее части. Случай казался совершенно безнадежным. Ребенок лежал на мешке соломы, шесть ее старших и младших сестер жили в одном помещении с двумя свиньями и козами, и там было всего одно окно».

Мерфи вдруг снова повернулся ко мне. «Вам наверняка знакомы все эти изящные истории о моей алчности и беззастенчивости. У родителей малютки не было ни цента, они ничего не могли предложить мне за мои услуги. И когда я увидел девочку впервые, я не подозревал, что она станет мне дороже самого высокого гонорара. Жизни ребенка угрожала опасность. Тогда я еще работал в больнице Кук-Кантри Хоспитал, и у меня не было возможности перевезти ребенка туда. Я отвечал лишь за хирургическое отделение».

Мерфи снова указал на фотографию девочки. «Взглянув на это милое личико, Вы поймете, почему я должен был ей помочь. Но что мне было делать? Разместить ребенка в нашем доме на Труп-стрит? Для Вас не является тайной, что я сам пережил приступ туберкулеза. В конце концов мы оставили ее в доме одного ирландского семейства, здоровью которого можно было позавидовать. Там как раз была свободная кровать. Девочка была так слаба, что я не отваживался сделать пункцию грудной полости, чтобы избавить ее от выпота. Оставалось только хорошо заботиться о ней – компрессы, камфара, жаропонижающие… Должен Вам сказать: мы помогли Джанетт преодолеть опаснейшую стадию. Лихорадка спала. Но осталась слабость, которая все еще мешала мне абсорбировать так и не рассосавшийся выпот. При дыхании отчетливо были слышны хрипы, из чего можно было сделать вывод об огромных его размерах. Правое пораженное легкое должно было быть сильно сдавленным. Оно участвовало в дыхании в ограниченной степени из-за воздействия на него извне. В состоянии абсолютной беспомощности я сидел на ее кроватке, когда вдруг заметил, что, несмотря на слабость, ребенок стал меньше кашлять. Однажды Джанетт и сама подтвердила, что почти не испытывает позывов к кашлю. Ночная потливость и колебания температуры становились, к моему удивлению, явлениями все более редкими, хотя положение выпота ничуть не изменилось. Это была совершенно новая клиническая картина. У Джанетт снова появился аппетит. Через пять месяцев она окрепла настолько, что я без колебаний мог сделать пункцию. Она жаловалась на несколько затрудненное дыхание. Но тогда меня осенила мысль, что между плевральным выпотом и удивительным излечением от легочного туберкулеза должна быть какая-то связь. Поэтому я отказался от пункции. Через шесть месяцев Джанетт могла вставать. Температура совсем спала. Она жаловалась только на чувство тяжести в правой части груди».

«Несколько дней назад, – продолжал Мерфи, – ребенка не стало. Джанетт вышла на свою первую прогулку и оказалась под колесами – и это на глазах ее беспомощной матери. Я никогда не сомневался в необходимости вскрытия, поскольку это источник наших знаний. Но тогда я колебался. Я провел его только через два дня вместе с мистером Лемке. Четыре из семи туберкулезных каверн в правом легком затянулись, зарубцевались и не представляли более опасности. Еще одна находилась в процессе рубцевания. Удивительным было то, что зажившие каверны находились в части правого легкого, сдавленной серозным выпотом таким образом, что она была обездвижена и не принимала участия в дыхательном движении…

Понимаете? Все, о чем я говорил в Денвере, открылось мне при этой секции. Когда я заглянул в грудную клетку ребенка, я понял, что случайная неподвижность легкого из-за соположения с серозным выпотом привела к тому, что туберкулез отступил. Нужно было сделать лишь незначительное умственное усилие, чтобы прийти к заключению: аналогичного терапевтического эффекта можно добиться, попытавшись создать давление на пораженное легкое искусственным путем. Проще говоря, нужно было привести легкое в состояние покоя, предоставив ему возможность самовосстановиться. Но вставал вопрос: как создать в грудной клетке давление, не вскрывая ее? Недопустимы были неосторожные, резкие нажатия, небрежные попытки сдавить легкое, поскольку я прекрасно знал об опасностях, связанных с повреждениями грудной клетки. Я очень много прочел. Как только у меня возникала новая идея, я спешил проверить, не занимался ли кто-то этим раньше, не нашел ли он выхода до меня. Вместе с мистером Лемке мы перерыли все библиотеки. Но и слова не нашли о господине Форланини.

Но что же мы нашли вместо этого? – спросил Мерфи. – Мы нашли упоминание о шотландском враче прошлого века, некоем докторе Джеймсе Карсоне, в 1820 году работавшем в Ливерпуле. Он оставил после себя труд об эластичности легкого. В опытах над кроликами он независимо от Хьюсона установил, что при вскрытии грудной клетки легкие спадаются, а очаги болезни, которые до этого постоянно находились под давлением, освобождаются от него и связанного с ним раздражения. Соответственно, он предложил при легочных заболеваниях просто-напросто вскрывать грудную клетку, тем самым провоцируя спадение органа. Идея Карсона в корне была верна. Но его метод имел результатом лишь смертельный открытый пневмоторакс. Карсон – единственный человек, созвучие чьей идеи с моей собственной я готов признать. Но далее его опыт для нас бесполезен. Мне необходимо было выяснить, можно ли вскрыть грудную клетку так, чтобы воздух выходил медленно, не вызывая резкого спадения легких. Нужно было добиться медленной, осторожной компрессии легкого, минуя вскрытие грудной клетки. По образцу патологического выпота при воспалении плевры для нагнетания давления следовало заполнить грудную полость жидкостью или другим веществом. Азот оказался лучшим из возможных вариантов. Мы выяснили это еще в прошлом году. Вскоре после нашего первого эксперимента на человеке все же произошло кое-что, в очередной раз сдержавшее нас…»

Исполнительный Лемке уверенно протянул руку к книжной полке и извлек некую брошюру, которую передал Мерфи. «Вот она, доктор Мерфи», – сказал он. Мерфи скользнул взглядом по титульному листу и быстрым движением продемонстрировал его мне. «Эдуард де Серенвилль, – озвучил он, – профессор в Лозанне. Эта брошюра попала ко мне в прошлом году. Она была отпечатана в 1886 году, двенадцать лет назад. Я не знаю, почему до сих пор никто не обратил на нее внимания. Кроме Серенвилля, в 1888 году немецкий терапевт Генрих Квинке также занимался резекцией ребра, в смежной области работал швейцарский специалист по туберкулезу Карл Шпенглер. Но ни один из них при жизни не удостоился всеобщего внимания. Но лозаннский профессор преследовал сходные с моими цели и развил соответствующую теорию. С той только разницей, что для поддержания давления в грудной полости им был избран иной метод. Он удалял несколько ребер над пораженной частью легкого, таким образом избегая вскрытия грудной клетки. Понимаете? Так он добивался того, что грудная стенка ослабевала, оседала в грудную полость и сжимала пораженные участки легкого. Блестящая идея! Мы испробовали этот метод. Девятого января я прооперировал пациента-англичанина в больнице Кукс Кантри. В правом легком у него была обширная каверна, между первым и третьим ребром. Я беспрепятственно удалил 7,5 сантиметров второго ребра, как раз над каверной. Уже двадцать четвертого января грудь над каверной сильно просела. Симптомы туберкулеза, прежде всего, кашель и лихорадка, постепенно исчезали – как и в случае Джанетт. Понимаете ли Вы, что теория Серенвилля была проигнорирована в Швейцарии, да и во всей Европе, и могла оставаться на бумаге и в будущем? Сознаете ли Вы, что лишь благодаря случаю эта пыльная тетрадь угодила мне в руки и что благодаря мне метод прижился здесь, в Чикаго?!