Империя хирургов - Юрген Торвальд

Юрген Торвальд

Империя хирургов

Появление наркоза, антисептиков и асептиков подготовило фундамент для развития хирургии. И как только в 80-х гг. 19 в. стало возможно говорить о его прочности, как только инфекции перестали внушать страх, какой внушали века до этого, хирурги получили доступ ко всем уголкам человеческого тела. Хирургия начала борьбу за восполнение «белых пятен» в физиологии человека. Совершенно неизученные до этого печень, сердце, легкие, щитовидная железа, полный загадок головной мозг, спинной мозг и периферийная нервная система – хирургический скальпель проникал в новые и новые пределы организма человека, ранее ему недоступные. Это положило начало международному соперничеству, в котором сошлись хирурги со всех частей света. Если политики и историки привыкли говорить о мировых империях, столпами которых являются военная и экономическая мощь, а представителями – политики, солдаты и воротилы экономики, то я возьму на себя смелость обратиться к примеру другой мировой империи, которая родилась из борьбы за человеческую жизнь и почитает врачей своими делегатами. Она является частью неохватной империи науки, ранее всего вышедшей за границы государств и материков. Я называю ее «империя хирургов».

Сэр Д’Арси Пауер

«БЕЛЫЕ ПЯТНА»

Обезьяны доктора Дэвида Феррье

Во вторник, второго августа уже в тридцатый или сороковой раз в своей жизни я оказался в Лондоне. Это было накануне того дня, когда в Сент-Джеймс Холл должен был открыться третий Международный Медицинский Конгресс. Три тысячи врачей со всех стран мира во главе с многочисленными обладателями прославленных имен уже съехались в Лондон, когда поздним вечером нанятый мной экипаж свернул с Пиккадилли на Беркли-стрит и я вышел у отеля Сент-Джеймс. На вокзале я видел Вирхова, Лангенбека и Роберта Коха, прибывших из Берлина, Пастера – из Парижа, Раухфусса и Коломнина – из Санкт-Петербурга, Генри Бигелоу – из Бостона и Уильяма Кина – из Филадельфии. Это лишь немногие из огромного числа принадлежащих к врачебной элите, кто собрался в тот день в британской столице для участия в конгрессе, ознаменовавшем для меня начало второй великой эпохи в истории хирургии. Сейчас я часто спрашиваю себя, почему именно конгресс неизменно олицетворяет в моем сознании эту веху. Вопрос видится еще более закономерным, если учесть, что этот конгресс не был отмечен каким-либо выдающимся событием в мире хирургии, разве что прелюдией к нему, так сказать, триумфом смежной науки, который открыл хирургам путь к еще одному органу человеческого тела, а именно – мозгу. Возможно, дело было в восхищении, которое и сегодня вызывает этот человеческий орган. Тогда же восхищение было столь велико, что от мысли о его возможном хирургическом исследовании перехватывало дыхание.

Стоя в скудно освещенном холле отеля Сент-Джеймс, в котором частенько останавливался Диккенс, перед ложей аскетичных на вид портье, худощавых и седых, я сделал то, что на протяжении многих лет – всегда, когда я буду дожидаться ключа от комнаты в отеле города, принимающего конгресс, – будет оставаться моей привычкой. Я попросил гостевую книгу и изучил ее на предмет наличия фамилий знаменитых врачей и хирургов. Я проскочил четыре-пять английских и французских имен, которые говорили мне мало или совсем ничего, когда мои глаза остановились на записи: Фридрих Гольц, Страсбург.

Просматривая гостевую книгу, я водил по строкам кончиками пальцев правой руки. Портье, который внимательно наблюдал за мной, заметил, что мой палец остановился рядом с фамилией Гольц.

– Немец, – откликнулся он, не дожидаясь, пока его спросят. – Странный человек. Извините… – опомнился он, – но он и вправду очень странный. Он повсюду ездит с какой-то больной собакой, очень трогательно заботится о ней…

– С больной собакой?

– Да, у него есть что-то вроде переносной клетки. Это несчастная дворняга с изувеченной головой и самыми печальными глазами, которые я когда-либо видел у собаки. Наверное, не повезло ей. Может, машиной сбило. Но Мистер Гольц, к сожалению, не давал мне никаких объяснений на этот счет… Извините… – он снова сбился, – если я слишком много говорю о собаке, но я люблю животных…

– В номере ли сейчас собака? – спросил я.

Портье утвердительно качнул головой.

– А сам профессор Гольц?

Портье посмотрел на меня немного удивленно. «Вы знаете этого господина?» И когда я несколько неуверенно кивнул, он сказал: «Он вышел полчаса назад, а с животным оставил прислугу…»

– И что же, у собаки повреждена голова?

– Да, – ответил портье. Выглядит так, будто бы части головы не хватает.

Он замялся, а потом взглянул на меня недоверчивым и пытливым взглядом. «Послушайте, – сказал он, – а профессор Гольц не один ли из тех экспериментаторов, т. е. я имею в виду – не один ли из вивисекционистов?» Он помолчал. «Мне раньше нужно было об этом подумать. Не поймите меня неправильно. Но здесь, в Лондоне мы очень внимательны ко всему, что касается издевательств над животными. В 1876 году в Парламенте приняли закон, который даже ученым не позволяет больше из удовольствия издеваться над ними. Если дело касается несчастного создания, которое мучают, прикрываясь так называемой наукой, то все наше общество, чтобы защитить животное от вивисекторов…»

«Я думаю, что этого господина едва ли интересует ваша причастность к обществу защиты животных…» – голос принадлежал главному служащему отеля. Он появился из двери рядом с ложей портье. «Извините, – пробормотал портье, смутившись. – Ведь Земля вертится, только потому, что все мы разные – вы и сами потом поймете. Я прошу прощения. Я никоим образом не хотел Вас…»

«Хорошо…, – сказал я, все еще занятый мыслями о Гольце. – Я очень устал. Могу я взглянуть на свою комнату?»

«Разумеется… – отозвался портье. Ваша комната кстати…» Он не договорил, но я догадался, что он имел в виду: комната Гольца находилась рядом с моей.

После путешествия через всю Атлантику я и вправду чувствовал себя обессиленным. Но в тот самый момент, когда мое изможденное тело оказалось в кровати, я услышал где-то поблизости вой животного. Звук больше не повторился, но я был убежден, что это выла загадочная собака, о которой мне рассказал портье. Этого воя в сочетании с выслушанным в холле рассказом было достаточно, не только чтобы не дать мне уснуть, но и чтобы до известной степени разогнать мою усталость.

Все, что произошло в последующие часы и дни, вероятно, будет непонятно живущим в наше время, но я все же не стану касаться предшествующих событий, благодаря которым я понял, что Гольц является ключевой фигурой в будущем хирургии.

В те годы Гольц принадлежал к группе ведущих физиологов, которые занимались тем, что пытались постигнуть тайны мозга, считавшегося тогда единым, однородным, работающим под влиянием неизвестных процессов органом. Француз Флуран, основываясь на эксперименте с лягушками, склонялся к мнению, что функции мозга могут одинаково выполняться любым из его участков, и поэтому большую часть можно легко удалить. Оставшегося же хватит, чтобы обеспечивать как работу мышц, так и работу органов чувств. Хотя еще врачи Древней Греции указывали на то, что повреждения черепа и заболевания одной стороны мозга приводят к параличу и судорогам противоположной стороны тела, учение Флурана о равноценности всех частей мозга долгое время считалось почти что догмой. В 1861 году один из моих лучших друзей, парижский хирург и антрополог Поль Брока, восстал против него. Тогда Брока вскрыл череп пациентки, которая за несколько лет до своей смерти потеряла речь. При вскрытии в левой передней доле мозга, в районе второй и третьей лобных извилин Брока обнаружил отчетливое патологическое размягчение. Он пришел к заключению, что в размягченных второй и третьей лобных извилинах мозга находится функциональный центр, который отвечает за человеческую речь и, прежде всего, за словообразование. Он также предположил, что потеря речи у его пациентки была вызвана заболеванием этого центра, и выдвинул теорию, постулирующую, что мозг, вероятно, состоит из множества таких центров, каждый из которых регулирует деятельность определенных мышц или органов чувств. Брока подвергся почти единодушному, подчас гневному неодобрению. Но все же несколько лет спустя молодой врач Хьюлингс Джексон, проведя несколько обследований пациентов тогда еще очень скромной «Национальной Больницы для парализованных и больных эпилепсией» в Лондоне, при содействии некоторых других врачей пришел к выводам, которые подкрепляли предположения, высказанные Брока. Джексон, с которым в последующие годы у меня сложились дружеские отношения, был не только хирургом, но анатомом и врачом-клиницистом, который благодаря необыкновенной проницательности ума на основании внешних видимых симптомов, наблюдаемых у пациентов «Национальной больницы», заключил о существовании неизвестных процессов в мозге. В ходе исследований Джексон установил наличие «моторных центров мозга», которые отвечают за сокращение мышц. Совершенно неожиданно годом позже, в 1871 году из Берлина были получены сведения о наличии моторных центров в мозге собаки. Два молодых берлинских врача, Теодор Фритч и в будущем выдающийся невролог Эдуард Хитциг ампутировали собаке такую большую часть черепной коробки, что получили доступ ко всей поверхности головного мозга. Они воздействовали на кору слабыми электрическими импульсами и определили, что соприкосновение электродов с определенными точками вызывает судороги в соответствующей противоположной части тела. Эти точки они назвали «моторными центрами» и, как и Джексон, заключили, что все мышечные сокращения управляются такими центрами и что мозг ни в коем случае не является однородным, а напротив – есть «совокупность множества произвольно разнесенных функциональных центров».