Империя хирургов - Юрген Торвальд

С этим решением все согласились, но напряжение не исчезло, а только усилилось. Вскоре все присутствовавшие разошлись. «Я думаю, этот день войдет в историю. Это начало новой эпохи», – донесся до меня голос Шарко.

Прошло четыре наполненных ожиданием дня.

Во вторник, девятого августа, незадолго до заключительного заседания Конгресса в Сент-Джеймс Холл комиссия физиологов обнародовала результаты произведенного исследования. Ее заключение стало безоговорочным триумфом Феррье, а значит, и воплощением моей мечты о будущем хирургии.

Комиссия установила, что у обезьян были удалены именно те участки мозговой коры, о которых упоминалось в докладе Феррье. Более того, это были те самые участки, которые Феррье называл функциональными центрами, управляющими работой рук, ног и органов слуха. Что касается Гольца, то ему, по заключению комиссии, не удалось точно выделить и удалить заявленные области. Как и предположил Йео, моторные центры и центры, регулирующие работу органов чувств, остались нетронутыми и успешно функционировали. Этого было достаточно, чтобы до определенной степени обеспечивать работу мышц и рецепторов собаки. Особенно если учесть, что животные, занимающие более низкую по отношению к человеку биологическую ступень, менее восприимчивы к вредоносным воздействиям.

Обрадованный и вдохновленный победой, я направился на заключительное заседание. Я занял первое же оказавшееся свободным место. Рядом со мной сидел молодой человек. Мне было известно, что это невролог Национальной больницы на Квин сквер и что он работал в той же области, что Хьюлингс Джексон и Феррье. Пока мы дожидались заключительного подведения итогов, он представился. Его звали Хью Беннет. Я знал его отца, Джона Беннета, очень известного профессора медицины.

Вдруг он спросил: «Возможно, Вы знаете, что мой отец скончался шесть лет назад? При вскрытии доктор Кэдж и профессор Заундерс обнаружили правостороннюю опухоль головного мозга, прямо над ухом – между твердой мозговой оболочкой и костью. Она была размером с куриное яйцо и так удачно расположена, что ее легко можно было удалить. Какие-то вещи никогда не забываются, и мысль о том, что моему отцу можно было помочь, не оставляет меня в покое».

Я хотел ему ответить, сказать ему, что теперь мы, вне всякого сомнения, сможем сделать для других больных то, что не было сделано для его отца из-за незнания и неопределенности. Я хотел разделить с ним мой оптимизм, мою глубокую и горячую веру в величие того, что нам предстояло, мое убеждение, что мы стояли на пороге зарождения хирургии мозга, которому теперь ничто не мешало. Но я не успел сделать этого, так как Майкл Фостер открыл заседание. «Этот конгресс, – возвестил он, – только укрепил мою уверенность в том, что эксперименты над животными сослужили медицине прошлого огромную службу и необходимы для медицины будущего…»

Перед следующим выступлением Беннет был вынужден меня покинуть. Тогда я не знал, что он, став инициатором первой успешной операции по удалению опухоли головного мозга, воплотит мою мечту.

Семнадцатого ноября 1881 года противники вивисекции подали на Феррье в суд, обвинив его в жестоком обращении с животными.

Сообщество лондонских врачей наняло для Феррье адвоката, а профессор Йео, который отвечал за техническую часть экспериментов, принял решение защищать себя самостоятельно. Противники вивисекции, однако, не учли, что профессор Йео позаботился не только о документе, подтверждающем его право оперировать, но и об особом разрешении на наблюдение за животными после операции. Вэдди и Бесли упорно обвиняли Феррье в том, что он не кто иной, как подстрекатель Йео, но эти доводы не имели успеха. Председатель сэр Джеймс Ингем, давно убедившийся, что Феррье и его работа как ценный вклад в развитие медицины заслуживают большего уважения, чем его фанатичные обвинители, согласился с мнением Йео и остальных врачей. Он снял все обвинения, гарантировав Феррье свободу.

Кохер, или Бернская трагедия

Покидая Лондон, я и не подозревал, что до первой удачной операции по удалению опухоли мозга пройдет еще три года. Со свойственным мне нетерпением я ожидал, что кто-то из хирургов значительно раньше отважится применить на практике анатомико-физиологические основы хирургии головного мозга, заложенные на этом конгрессе. Тогда я не знал, что уже было проведено несколько операций, в числе которых были успешные. Знай я это, я несколько раньше был бы избавлен от отчаяния, переполнявшего меня вплоть до 1884 года, когда состоялась первая значительная операция на головном мозге.

Но, разумеется, до этого хирургам предстояло решить проблему, к тому моменту стоявшую ничуть не менее остро. Я имею в виду заболевания щитовидной железы и, прежде всего, базедову болезнь. Осенью 1882 года я случайно оказался вовлеченным в борьбу за альтернативное, хирургическое лечение этого недуга. Это потребовало больших усилий, но взамен подарило мне одну из самых важных и незабываемых встреч в моей жизни.

В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября 1882 года я гостил в Нью-Йорке у Уильяма Кэбота, одного из крупнейших промышленников деревообрабатывающей отрасли штата Мэн. Кэбот, которому на тот момент было почти пятьдесят пять лет, той ночью устраивал в своем городском особняке на Пятой авеню ежегодный прием по случаю его переезда. Как только заканчивался сезон в суровых горных лесах штата Мэн, Кэбот уезжал в столицу, где проводил всю зиму.

Весь дом был залит светом. Уже прибыло около восьмидесяти гостей. Лакей в ливрее, пошитой на старый английский манер, сбивался с ног. Звуки двух оркестров доносились с двух разных ярусов. Все было готово для появления хозяина дома и его семьи. Кэбот никогда не рассказывал о своей личной жизни. Только из его мимоходом брошенных фраз я мог заключить, что он был вдовцом и имел взрослую дочь по имени Эстер.

Музыка заиграла чуть тише, и на галерее появился Кэбот. Через мгновение рядом с его массивной, статной фигурой возникла фигурка его дочери в шикарном дорогом платье. Гости будто онемели.

Я видел Эстер Кэбот в первый раз. Сейчас, оглядываясь на тот вечер, я уже не способен испытать того же восхищения. Но Сьюзан все еще жива в моей памяти, ведь она была единственным существом женского пола, к которому я когда-либо испытывал интерес. И то, что в тот вечер я оказался очарован Эстер, ничего не меняло. Кожа на узком, вытянутом, редкой красоты лице Эстер была необычайно светлой, почти белой. Ее густые, блестящие волосы отливали рыжим и каштановым, а в карих глазах сиял матовый огонек. На вид ей было около двадцати трех лет. Но, даже завороженного ее красотой, меня насторожили две вещи, которые совершенно не подходили к ее молодому и свежему образу. Так, стоило приглядеться, и во взгляде девушки становился заметен страх. Но еще более странным мне показалось то, что платье на Эстер Кэбот было закрытым, хотя платья почти всех присутствующих дам имели декольте. Более того, ее шею и плечи, будто бы от посторонних взглядов, укрывала роскошная горностаевая горжетка, несмотря на то что в доме было тепло.

Когда нас представляли друг другу, мне удалось рассмотреть Эстер поближе. Мое впечатление только усилилось. Лицо Эстер, поднимающееся над горностаевой горжеткой, казалось еще белее и нежнее, чем издали. Выпуская из своей руки ее руку, я почувствовал, как Кэбот пристально смотрит на меня. Его загорелое лицо вдруг показалось мне печальным, а улыбка, которой он одаривал каждого гостя, неискренней. В течение всего вечера и начала ночи я нередко поглядывал на Эстер. У нее всегда были партнеры для танцев и собеседники, но последние все время менялись. Едва ли кто-то из молодых людей надолго задерживался рядом с ней – все разговоры, казалось, были проявлением формальной вежливости, будто бы вынужденными. У меня появилось ощущение, что все избегают долгой беседы с ней, которая со стороны могла бы показаться проявлением особого внимания. А поскольку Эстер обладала исключительной красотой, такое поведение виделось мне странным.

Время близилось к часу ночи. Как раз тогда мы с моим знакомым сидели в тихом уголке так называемого голубого салона, и он пересказал мне уже большую часть дорожных приключений, которые случились с ним за всю жизнь. За несколько минут до того, как пробил час, в нашем салоне танцевали две пары. Одну из них составляли Эстер и незнакомый мне приятный молодой человек. Лицо Эстер блестело от выступившей на нем испарины. И в этом не было ничего удивительного, ведь на ней была меховая горжетка. Ее встревоженный взгляд заставил меня забеспокоиться. Я все еще думал о том, что могло так напугать ее, как внезапно лицо Эстер исказилось и она вырвалась из объятий своего партнера. Послышался ее хрип, и она, пошатываясь, бросилась к двери, с силой распахнула ее и исчезла. Ее партнер остался беспомощно стоять. Я же вскочил со своего места. Мне вдруг стало ясно, что это приступ удушья. Я выбежал вслед за ней в приоткрытую дверь. В комнате, где я оказался, было темно. Но нездоровое свистящее дыхание и легкий, устремившийся мне навстречу поток воздуха навели меня на мысль, что Эстер пришлось открыть окно, чтобы прийти в себя. Я и вправду различил у окна фигуру Эстер. Она перегнулась через подоконник и судорожно покачивалась из стороны в сторону, будто это могло помочь остановить приступ. Я поспешил к окну, но, приблизившись, услышал, что хрипы в ее дыхании стихли. Казалось, самая опасная часть приступа миновала.