Когда ты исчез - Джон Маррс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я решил с нею не спорить. Мы распахнули двери, и в наш дом вошли гости: друзья, их дети, сотрудники с семьями, даже врачи с медсестрами.
Официанты разносили напитки, на лужайках медленно таяли ледяные скульптуры; в столовой расположилось казино, где один за другим рождались миллионеры, а остальные гости танцевали под оркестр из двадцати пяти человек, который на террасе исполнял песни «Крысиной стаи»[33].
В самый разгар праздника Лючиана вдруг пропала. Я долго искал ее и наконец нашел сидящей на каменной стене. Босые ноги она опустила в бассейн без бортика с видом на долину. Я положил ей на плечо руку, она прижалась к ней щекой, и мы оба уставились в недостижимую даль.
– Ничего не выходит, – прошептала она.
– Что ты! Там двести человек веселятся, как никогда в жизни.
– Нет. Я про болезнь… Иногда, ночью, когда не спится, я чувствую, как рак разъедает мои кости.
Я вздрогнул.
– Обманчивое впечатление, я о таком читал. Многие больные с онкологией думают, будто они чувствуют, как внутри растет опухоль…
Лючиана одарила меня нежным, но при этом твердым взглядом, умоляя не спорить.
– Ты ведь знаешь, что эта вечеринка не только ради дня рождения. Я тем самым хочу попрощаться…
– Не надо, хватит! – перебил я.
Горло перехватило.
– Саймон, я готова.
– А я – нет. Пожалуйста, не уходи без меня!
– Не могу. Тем более у нас двое детей, ты им нужен.
– А ты нужна мне.
– Когда-нибудь, если на то будет божья воля, мы снова друг друга найдем. А пока давай радоваться тому, что нам осталось, хорошо?
Лючиана поднялась и протянула мне ладонь. Мы сплели пальцы, я обхватил рукой ее костлявую талию, и мы стали танцевать – в последний раз.
Словно по команде, оркестр в этот миг заиграл начальные такты «Отдадимся музыке и танцу»[34].
КЭТРИН
Нортхэмптон, два года назад
9 апреля
Химиотерапия и облучение испоганили мне внешность, отняли все силы, заставили сменить гардероб, но, в конце концов, за долгих тринадцать месяцев, прошедших со дня диагноза, все-таки спасли мне жизнь.
– Раковые клетки вошли в ту фазу, когда перестали расти и размножаться, – объявил доктор Льюис, улыбаясь во все зубы.
Он выглядел так, будто чудесную новость сообщили ему лично.
– Кэтрин, если б вы знали, как я рад за вас! – добавил он.
Я рухнула на стул и чуть было не расплакалась. За годы своей работы он, наверное, уже не раз сообщал подобные новости – но вряд ли представлял, что именно для меня значат его слова. Они означали, что Господь услышал мои молитвы и подарил мне еще немного времени, чтобы видеть, как растет моя внучка и как взрослеют дети. Чтобы сделать все, прежде откладываемое в долгий ящик.
– Это вовсе не значит, что рак не появится снова, – предупредил доктор Льюис. – Тем не менее нынешняя опухоль уничтожена полностью, и та область, которую она прежде занимала, теперь состоит исключительно из мертвых клеток.
– То есть мозгов у меня практически не осталось?
– Можно и так сказать. В общем, ближайшие три месяца ко мне не приезжайте.
Я встала, собираясь уйти, хотела поблагодарить доктора Льюиса за все, что он для меня сделал, как вдруг вспомнила про свой зарок. И вместо прощания спросила:
– Неужели мы не увидимся так долго?
САЙМОН
Монтефалько
9 апреля
Рано или поздно мы вернулись к тому, с чего начали.
Каких бы онкологов, самых прославленных, мы ни нанимали, они так и не смогли остановить рост раковых клеток. Опухоль не уменьшалась, и отведенные нам полтора года подходили к концу. Как только метастазы добрались до легких и костей, врачам осталось одно: отправить Лючиану домой, где ее в последние дни окружили бы любовью и заботой. Наркотики ненадолго унимали боль, но с ними она становилась вечно дремлющей пустой оболочкой, пародией на саму себя.
Дети уже попрощались с матерью, поняв, что ее место заняла больная самозванка. Им было нелегко видеть ее мучения, поэтому я старался держать их подальше от комнаты смерти – уговаривал чаще встречаться с друзьями и пускал в нашу спальню, только когда Лючиана спала.
Чтобы позаботиться о ней, я нанял целую бригаду медсестер, однако бо́льшую часть работы выполнял самостоятельно. Не верилось, что это она – та самая загадочная женщина, которую я полюбил, – но от правды не убежать. Изможденное тело иссохло и почти не сминало простыней. Угловатые кости торчали из-под тонкой, словно пергамент, кожи. Оливковый загар поблек, глаза запали.
Я чувствовал ее боль как свою собственную. Неважно, сколько морфина впрыскивали ей под кожу, – дозы уже не хватало.
После очередной особенно жуткой ночи в бесконечном омуте Лючиана, немного обретя ясность сознания, крепко сжала мне пальцы.
– Саймон, ты знаешь, что делать, – простонала она, приоткрывая веки, за которыми прятались выцветшие глаза в бурую крапинку.
Она напоминала о разговоре, которого у нас никогда не было – я понял ее без слов.
«Пожалуйста, не проси меня», – хотелось ей ответить. Но если любишь кого-то всем сердцем, то умрешь за него – или поможешь умереть, когда ожидание неизбежного финала станет вконец невыносимым.
– Ты уверена?
Можно было не спрашивать.
Лючиана медленно кивнула.
– Скажи детям, что я люблю их. И обещай, что прежде, чем последуешь вслед за мной, ты помиришься и с Богом, и с Кэтрин. Она должна знать, что именно ты сделал – и что тебе жаль.
Я замешкался, и она, чуя мои сомнения, снова сжала мне пальцы.
– Мне слишком больно жить. Но я боюсь уходить, если там, за гранью, мы с тобой не встретимся. Обещай мне.
Лючиана глядела на меня с таким чувством, что я не сумел напоследок ей соврать.
– Обещаю, – ответил я.
Приподняв уголок потемневших губ, она в последний раз закрыла глаза.
Еле переставляя свинцовые ноги, я подошел к ящику с лекарствами. Трясущимися руками, вспоминая инструкции медсестер, наполнил шприц.
Вернулся к кровати. С трудом набравшись мужества, приставил кончик иглы к невидимой венке на предплечье. Неохотно нажал на поршень, впрыскивая под кожу тройную дозу морфина, пока стеклянная колба не опустела.
Через минуту агония перетекла в сладкий сон.
Я забрался в кровать, уложил голову Лючиане на грудь и слушал, как затихает ее сердце. Мягкий, чуть слышный ритм убаюкал меня, погрузив в сон, где мое сердце останавливалось тоже.
А когда я проснулся, то опять остался в этом мире совершенно один.
Нортхэмптон, наши дни
18:40
