Тайна для библиотекаря - Борис Борисович Батыршин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В таком состоянии, при свете единственной, догоревшей до фитиля свечи было бессмысленно расспрашивать Опиньяка о содержании инкунабулы, которую он вытащил из каменного мешка. Но Гжегошу и без того хватило единственного взгляда на картинку с креслом, чтобы понять, какая ценность попала к нему в руки.
Оставалась мелочь — перевести совершенно нечитаемый для поляка текст. По нескольким оговоркам, допущенным французом, он понял, что тот хотя бы знает, с какой стороны взяться за эту проблему. Но… сколько времени уйдёт на такой перевод? Неделя? Месяц? Год? Третий вариант казался более реалистичным — хотя и он, пожалуй, грешил оптимизмом. Сколько времени ушло у Шампольона на расшифровку знаменитого розеттского камня — а с чего он взял, что эта задачка окажется проще?
Но — где уверенность, что оказавшись на свободе, Опиньяк захочет заниматься в общем-то ненужным ему переводом? А если и захочет — то поделится ли он результатом с «заказчиком»? Это сейчас учёный в Гжегоша в руках, а тогда ситуация изменится на прямо противоположную, и может случиться, что самому поляку придётся отвечать на неудобные вопросы. Причём — задавать их будут люди куда безжалостнее и жёстче этого высоколобого умника.
Вот и получалось, что единственный приемлемый выход — дезертировать, прихватив с собой Опиньяка. После чего — залечь в каком-нибудь укромном месте и проследить, чтобы учёный сделал всё, как полагается. Задачка нерядовая — если вспомнить, где они находятся и какие события развернутся в самое ближайшее время. Марш по Калужской дороге, малоярославецкое фиаско, мучительное отступление от Москвы, закончившееся катастрофой при Березине. И — пустые карманы самого Гжегоша, никак не соответствующие его замыслам.
Но, с другой стороны — недаром же китайский иероглиф «вэйцзи», обозначающий кризис состоит из двух других соединённых иероглифов «вэй» — «опасный, ненадёжный», и «цзи» — «точка изменения, решающий момент». Когда остатки Великой Армии хлынут на Смоленскую дорогу, волоча за собой огромные трофеи — вот тут-то и настанет момент действовать решительно. Да, опасно, да рискованно — но разве у него, Гжегоша Пшемандовского есть сейчас иной выход?
Во всяком случае, если он хочет хоть чего-то добиться.
XI-1
— Мой покойный шурин Борух Гершензон как-то рассказывал, что в недрах Боровицкого холма существует целое крысиное королевство. Будто бы крысы живут в глубинных коридорах, заброшенных ещё во времена князя Ивана Третьего и охраняют какие-то известные только их племени тайны.
— От кого охраняют-то? — лениво осведомился Ростовцев. Он сидел на досках, сваленных в углу соляного подвала. Остальные — гасконец, Янкель, Прокопыч, да и я сам, устроились рядом и медленно приходили в себя после сумасшедшего бега по подземным коридорам.
Как мы сумели выбраться в сравнительно обжитую часть подземелья, откуда было уже рукой подать до соляных подвалов, с которых началось наше путешествие — я до сих пор не мог понять. Божьим попущением, не иначе.
— От людей, от кого ж ещё? — удивился Янкель. — Борух человек мудрый, зря языком трепать не станет. Недаром он был шойхе́том, резником[1] московской общины, пока не удалился на покой.
— А на кой чёрт крысам понадобилась библиотека Иоанна Васильевича, он не рассказывал? — осведомился я, осторожно меняя положение. Ноги немилосердно ныли, как и пятая точка, неоднократно отбитая при падениях на каменный пол. — Вроде бы наша тайна, человеческая, а не крысиная?
— Вы ещё молодой человек, пан офицер, и многого не понимаете. — Янкель наставительно поднял грязный палец. Я усмехнулся — знал бы он, какой я «молодой» на самом деле.
— Только не говорите бедному Соломону, что вы что-нибудь слышали за крысиный театр графини Дашковой! — продолжал меж тем Янкель. Я оживился — эта тема числилась в списке столичных городских легенд, вызывавших в своё время мой живой интерес. Помнится, ещё историк Ключевский писал, что «Когда графиня разошлась с Екатериной и удалилась в частную жизнь, то стала нелюдимой и, поселившись в Москве, редко с кем виделась, еще реже с кем разговаривала и ничем не интересовалась. Чтобы заполнить свой досуг, она, президент Академии наук, приучила к себе несколько домашних крыс, которые составляли ее общество. Смерть детей ее трогала мало, но судьба крыс делала ее тревожной на целый день…»
Впрочем, вряд ли Соломон Янкель читал сочинения Ключевского, тем более, что их автор ещё даже не родился. А потому — не стоит его разочаровывать. Вдруг, и правда, расскажет что-нибудь интересное?
— Не слышал, врать не буду. О самой Екатерине Дашковой знаю, о том, что она сочиняла пьесы и ставила их в придворном театре — тоже. Но чтобы крысы…
— Вот! — На этот раз грязный узловатый палец закачался чуть ли не у самого моего носа, и я с трудом подавил желание отстраниться.
— Вы ещё молодой человек и не можете знать…
— Не могу, не спорю. — согласился я? — А что именно я не могу знать?
Янкель помолчал, осторожно потрогал расцарапанную до крови щёку.
«…И когда это он успел?..»
— Когда графиня Дашкова незадолго до своей смерти — а скончалась она недавно, всего два года назад — удалилась в своё подмосковное имение, то выпустила на волю своих хвостатых питомцев. Но не просто так выпустила, а поручила им заботиться о скрытой в недрах холма библиотеке царя Иоанна, поскольку на детей своих положиться не могла. Дашковские крысы были гораздо умнее и крупнее обычных обитателей недр Боровицкого холма. Они быстро захватили власть в Крысином королевстве и с тех пор свято блюдут завет своей покойной хозяйки.
— А на кой графине Дашковой беречь царскую библиотеку? — спросил Ростовцев. — Только не говорите, что это была какая-нибудь семейная клятва…
И он выразительно покосился на д'Эрваля. Гасконец сделал вид, что ничего не заметил — он баюкал на руках кожаный футляр с «катарским свитком», словно мать, баюкающая уснувшего младенца.
— А как вы об этом узнали, пан поручик? — удивился Янкель. — Борух таки да, уверял, что об этом никому неизвестно…
— Кроме него самого и ещё двух-трёх дюжин жидов московской общины? — насмешливо спросил Ростовцев. Его явно забавлял этот разговор.
— Чтобы да, так
