Жизнь и смерть генерала Корнилова - Валерий Поволяев

Метрах в пятнадцати от таловых зарослей начиналась полоса зарослей иных — густой малинник, источавший острый медовый дух. В малиннике раздалось лёгкое шевеление. Созинов поспешно подтянул к себе винтовку, переместился чуть в сторону, прикрываясь ветками тальника, и увидел, как из кустов малины вылез китаец с посеченным рябью лицом, в бязевой куртке, подпоясанный широким кожаным ремнём.

Из-за ремня торчала рукоятка нагана.

«А вот и главный, — мелькнуло в голове Созинова, — этот самый... Лао. Лично. В руки идёт Лао...»

Китаец торопливо огляделся и беззвучно пересёк поляну — под ногой у него ни один гнилой сучок не хряпнул, ни одна ветка не щёлкнула — человек этот был настоящим охотником.

«А может, это не Лао? — засомневался Созинов. — На Лао он что-то не похож. Хотя по поступи, по манере держаться — явно главный в этой шайке».

Правую руку хунхуз держал чуть отведённой в сторону от бедра — в любой миг мог ухватиться за рукоять нагана и открыть стрельбу.

Созинов ждал, когда хунхуз подойдёт ближе — действовать надо было наверняка. А тот остановился, словно бы почувствовал присутствие человека на этом пятаке земли, закрутил обеспокоенно головой, пробежался взглядом по кустам, но Созинова не увидел. Широкие ноздри у хунхуза затрепетали, он с шумом втянул в себя воздух и двинулся дальше.

Кроме шумного вздоха, ни одного звука больше не родилось — ни треска сучков под ногами, ни чавканья жирной почвы, ни бряканья железок в кармане — этот человек умел обходиться без звуков, перемещался в тиши. Не было шевеления веток, кустов, высоких травяных стеблей — того, что выдало его в малиновых зарослях и на что обязательно обращает внимание всякий лесной зверь, — ничего этого не было. Слышен был лишь писк комаров. Созинов зажал в себе дыхание.

Хунхуз подошёл ближе и снова остановился, повернул голову в одну сторону, потом — в другую. Никого не заметил. Но если никого рядом нет, тогда почему же у него так резко, едва ли не с хрустом раздуваются ноздри, — работают сами по себе, — почему всё тело его напряжено — от натуги даже начали неметь мышцы... Что происходит?

Этого хунхуз не знал. Вытянул голову, стараясь поймать ноздрями дуновение воздуха, пахнущего табачным дымом, русские солдаты смолили такую махорку, что, кажется, от одного её запаха на землю шлёпались птицы — они теряли ориентацию, махорочный дух выворачивал им глаза, делал глазницы пустыми. Однако табаком не пахло... Значит, и русских стражников на этом пятаке земли не было.

Успокоившись, хунхуз двинулся дальше: он в утренней схватке потерял сына Лю и теперь шёл к нему на выручку. Он обязан его найти — пусть даже мёртвого. Тогда будет спокоен, лишь когда похоронит тело сына по обычаям своего народа, отпоёт, оплачет родное дитя, а пока не вынесет тело — не успокоится. Китаец шевельнул плечами, присел на ходу, оглядывая пространство снизу, прошёл несколько метров на корточках и вновь поднялся.

Где-то далеко, на опушке леса, на станции, возле вагонов, на посту, около несуразного домика, в котором жили русские, слышались человеческие голоса, были они слабыми, и эта удалённость успокаивала старого хунхуза. Птицы, которых было полно в этом лесу, также молчали.

Иван Созинов продолжал ждать.

Хунхуз шевельнул нижней челюстью, украшенной редкой кудрявой порослью, замер на мгновение, слушая пространство, затем двинулся дальше.

Ноздри у него в очередной раз хищно раздулись и застыли, он до сих пор не мог понять, что его беспокоит. Стрельнул небольшими чёрными глазами в одну сторону, потом — в другую. Снова ничего. Только вязкая сырая земля расползается под ногами, будто гнилая.

Лоб хунхуза рассекла крупная вертикальная морщина, которая, как говорят, служит признаком того, что человек этот очень упрям и цели, поставленной перед собой, всегда достигал.

Вдалеке заверещала сорока, хунхуз насторожился, замер с приподнятой в движении ногой. Созинов видел его хорошо, подумал, что сейчас, когда противник стоит в петушиной позе с поднятой ногой, вроде бы самый момент брать разбойника, но брать его было рано — хунхуз должен был подойти ещё на несколько метров.

Дыхание у Созинова остановилось, застряло в глотке, руки потяжелели, налились силой — он был достойным соперником.

Воздух загустел ещё больше, в нём даже не стало слышно комаров — исчезли, летать в вазелиновой серой плоти им было трудно, — сделалось очень тихо. Созинов услышал, как где-то под левой ключицей, совсем рядом, у него бьётся сердце. Он, продолжая следить за хунхузом, раздвинул губы в некой детской благодарной улыбке. Тот сделал ещё несколько шагов и остановился.

Теперь до него было совсем близко, рукой достать можно, но Созинов не прыгал на разбойника, продолжал ждать — надо было, чтобы тот приблизился ещё хотя бы метра на два. Проигрывать схватку было нельзя, действовать надо беспроигрышно.

Ноздри на плоском носу китайца опять выгнулись, лицо стало совсем ровным, как фанера, только ноздри выпирали двумя бугорками... «Двуносый», — мелькнуло в голове у Созинова, он ощутил, как у него невольно задёргались уголки рта, а в височных выемках выступил холодный пот.

«Ну, ближе, ближе, — немо попросил хунхуза Созинов, — хотя бы ещё метра на полтора... Ну!»

Китаец зорко глянул в одну сторону, потом в другую, сделал ещё несколько беззвучных шагов. Левый высветленный глаз у него был неподвижен, его словно бы накрыла белёсая лунная тень, хна, которой китаец красил свою редкую бороду, выгорела.

Созинов стремительно поднялся перед хунхузом и уткнулся штыком винтовки в грудь.

— Стой, ходя! — тихо проговорил он. — Ты арестован! Хватит разбойничать!

Китаец сделал изумлённое лицо и непонимающе глянул на Созинова. Испуга, который должен был появиться в его глазах, не было.

   — Чего, чего? — проговорил он грубым басом. — А, русский?

   — Ты арестован, ходя. Руки вверх!

Хунхуз, не отводя глаз от стражника, неторопливо поднял руки. Созинов вышел из своей схоронки, сбил с куста целую стаю каких-то прозрачных противных мошек, выразительно повёл стволом винтовки в сторону, приказывая хунхузу идти на пограничный пост.

Глаза у китайца сделались совсем маленькими, полыхнули жгуче.

   — Ты ошибся, русский, арестовав меня, — проговорил он. — Я — не разбойник.

   — Пошли, пошли. — Созинов вновь выразительно повёл стволом в сторону поста. — Пошли, пошли, там разберёмся, разбойник ты или нет. У нас на этот счёт имеются умные головы.

Пленник неторопливо, с достоинством развернулся, сделал несколько коротких шагов, неожиданно резко остановился и выкрикнул гортанно, будто кавказец, отсылающий своего коня на горное пастбище:

   — Йех-хе!

Он знал, он точно определил, что русский не будет в него стрелять — не того коленкора этот человек, такие, как Созинов, стреляют в открытом бою, но не стреляют в пленных.

В то же мгновение с руки китайца сорвалась блескучая тёмная молния, стремительно разрезала пространство, и Созинов пошатнулся. Он попытался удержать в руках винтовку, но трёхлинейка, сделавшись неподъёмно тяжёлой — по весу своему она словно бы обратилась в пушку, стала такой же грузной, покрылась в этой духоте холодным потом, — продолжала выскальзывать из его пальцев. Созинов засипел надорванно, стараясь удержать в руках оружие, но из этого ничего не получилось, трёхлинейка накренилась и полетела на землю.

Иван Созинов притиснул к горлу одну руку, второй зашарил по пространству, пытаясь задержать пленённого им китайца. Свет перед ним потемнел, сделался багряным, жарким, Созинов застонал. Хунхуз отошёл на несколько метров и, остановившись, теперь с интересом смотрел на русского.

Молодой, полный энергии человек из последних сил цеплялся за жизнь, стискивал рукою горло, стараясь, чтобы кровь не протекала сквозь пальцы, сдерживал её, но сдержать не было дано, голова у Созинова свалилась на грудь, ноги подогнулись в коленях, и он упал на куст, за которым скрывался. В воздух взметнулось недоброе прозрачное облачко мотылей, одна нога у Созинова дёрнулась, пытаясь упереться в твердь, но попытка не удалась, и он тихо угас.

Китаец подхватил его винтовку, с рубахи сдёрнул пояс с двумя подсумками, набитыми патронами, бросил несколько зорких взглядов по сторонам и исчез.

Работа в комитете по снабжению была для начальника Третьего отряда Корнилова общественной, отрывала от основных дел и вызывала у полковника невольное раздражение, тёмные скулы от прилива отрицательных эмоций у него делались красными, как только он начинал вчитываться в бумаги по снабжению отрядов Отдельного корпуса пограничной стражи продовольствием, так ему хотелось немедленно вымыть руки — слишком много грязи полоскалось прямо на поверхности бумаг. А о глубине, о раскопках внутри, там, где всё было скрыто цифирью, вынесенной в прописи, и говорить не приходилось: в этой грязи можно было просто скрыться с головой и захлебнуться.