Жизнь и смерть генерала Корнилова - Валерий Поволяев

   — Я тут это... Кашу по-китайски собираюсь огородить, с жимолостью пополам... И с сахаром. Очень вкусная будет каша, заходи через полчаса, вместе поедим, — зазывал он младшего Созинова.

В Реброве запоздало проснулись отцовские чувства, он присматривал себе китаянку — в конце концов увезёт её домой, в родную Рязанскую губернию, наклепает там полукитайчат-полуребровцев — архаровцев, словом, и те с гиканьем станут носиться по деревне, славя отца своего и маманьку, но китаянки почему-то отворачивались от Реброва, русские же — тем более.

С уважением к Ване Созинову относился и старший урядник Подголов — правая рука прапорщика Косьменко, сам Косьменко также пару раз останавливал взгляд на старательном хлопце и произносил что-нибудь ободряющее.

Так что жизнь у Ивана была полна радужных красок и хороших перспектив. Собою он был доволен. Братья им — также.

   — Молодец, Ванек, — хвалил его Егор. — Не заришься на лёгкие зелёные яблочки, стараешься срывать только зрелые.

   — Что, разве это плохо?

   — Я и говорю — хорошо! Единственное что — смотри, чтобы червяк на зуб не угодил.

   — Бог милует!

Егор укоризненно качал головой:

   — Легкомысленный ты парень, Ванька!

Младший брат вместо ответа только руки разводил: такой, мол, уродился.

Он нырнул в тёмные, остро пахнущие муравьиной кислятиной кусты, перепрыгнул через сырую, наполненную прелыми листьями яму, проскользил одной ногой по коре поваленной лесины, отслоившейся от ствола, и чуть не упал — удержаться помогла кошачья ловкость, перепрыгнул через вторую яму, доверху набитую прелью, и выскочил на небольшую, скудно освещённую серым светом поляну.

В конце поляны заметил кривоногого хромого китайца — тот, раскорячившись пытался одолеть широкую яму. Оглянувшись, хунхуз встретился взглядом с молоденьким русским, устремившимся за ним, злобно фыркнул и, махом одолев злополучную яму, врубился в густые кусты.

Только сверкучая серая морось полетела в разные стороны.

Иван разбежался посильнее, подпрыгнул и, будто лось, перелетел через яму, в которой чуть было не забуксовал хунхуз. Приземлился удачно, на обе ноги, гаркнул оглушающе, на всю округу:

   — Стой, душегуб!

В ответ из кустов ударил выстрел. Пуля не зацепила Созинова, с сочным чавканьем пробила пространство над его головой и всадилась в ствол покрытого чёрным мхом, наполовину сгнившего вяза — от дерева только гнилая кора полетела во все стороны, один ошмёток хлопнулся в лицо Созинову, приклеился к щеке.

Иван на ходу чертыхнулся, стряхнул с лица неприятный ошмёток. Дышать было трудно, дыхание втягивалось назад в глотку, крик, казалось, прилипал к нёбу, к зубам, закупоривал горло. На мгновение он остановился, приложил приклад винтовки к плечу и выстрелил по пятну, мелькнувшему в кустах.

В лицо ему ударил едкий ружейный дым, с ближайшего дерева слетело несколько гнилых сучков, шлёпнулось на фуражку.

Кусты продолжали шевелиться, в разъёме веток вновь мелькнуло пятно. Иван опять приложился к винтовке. Выстрелил. Выстрел получился неприцельный, словно Созинов бил в некий стог — листва ему напоминала именно стог, пуля прошила пространство насквозь и утонула в воде недалёкой речки.

До Созинова донёсся треск — криволапый хунхуз продолжал ломиться сквозь чащу.

— Врёшь, не уйдёшь, — пробормотал Созинов, ожесточённо сжимая зубы, выбил из ружья пустую гильзу — та проворным воробушком прыгнула на землю и покатилась под ближайший куст.

Созинов понял, что совершил ошибку — не стрелять надо было, а гнаться за хунхузом, зубами цепляться в него, вместо этого он понадеялся на ружьё и пулю. А пуля — правильно говорил великий полководец Суворов — оказалась дурой... Он всхлипнул неожиданно обиженно, перемахнул через очередную глубокую яму, наполненную прелью; на дне её, среди кучи гнилья, влажно проблескивала завлекающими зраками вонючая вода, Созинов передёрнул плечами и перепрыгнул через гниль.

Скоро он нагнал криволапого хунхуза. Тот, ощущая, что на него вот-вот коршуном насядет преследователь — настырный молодой русский, на ходу отплюнулся двумя выстрелами, не попал и, выругавшись громко, откинул в сторону оружие. Из-за пояса выхватил кривой, тускло сверкнувший заточенной гранью нож. Коротким ловким броском перекинул его из одной руки в другую. Потом перекинул обратно.

   — Ну! — выкрикнул хунхуз азартно, опалил Созинова чёрным огнём, выбрызнувшим из его раскосых глаз. — Давай! Давай!

Китаец этот знал русский язык. Впрочем, ничего удивительного тут не было: почти все китайцы, которые ходят на русскую сторону и разбойничают в сёлах, разумеют русскую речь. Это знание является для них частью их профессии, без этого они не отправляются на дело.

   — Давай! — азартно брызгаясь чёрным огнём, повторил китаец.

Созинов тоже вошёл в азарт — чего-чего, а ножа Иван не боялся, — на ходу взмахнул винтовкой, делая ложное движение, затем резко ударил прикладом китайца по руке, в которой был зажат нож.

Китаец охнул, скривился и выронил нож.

   — Всё, ходя, — прохрипел Созинов, наваливаясь на него, — отходился ты.

Он сбил китайца с ног, тот ткнулся головой в землю, закричал яростно, завозился под Созиновым отчаянно, но хватка у Ивана была крепкая, держал попавшегося мертво, выдернул из кармана бечёвку и ловко стянул её на запястьях у пленника.

   — Всё, ходя, — повторил он довольно, вытер пот, проступивший на лбу.

Он не успел стряхнуть этот пот с пальцев, как на него из кустов с пронзительным криком вывалился мордастый безбровый хунхуз, прыгнул на младшего Созинова, тот в последний миг извернулся, подставил под прыжок винтовку. Китаец ухватился за неё здоровенными пухлыми руками, рванул к себе. Созинов стремительно соскочил с пленника — рывок помог ему это сделать, Иван взлетел в воздух, будто птичье перо, вцепился пальцами в ремень винтовки и сделал лёгкое, едва уловимое движение. Китаец так и не понял, что за сила оторвала его от земли, над кустами мелькнули его толстые ноги, из горячего горла вырвалось протяжное «а-а-ах!», и он некрасиво, задом шмякнулся о землю. Только стон по кустам пошёл да задрожал воздух.

Созинов выдернул из кармана ещё одну пеньковую бечёвку, прочно стянул ею руки хунхузу, проверил, не оборвётся ли, и произнёс привычно:

   — Всё, ходя! Отходился, откукарекался ты! Хватит проливать нашу кровушку!

Хунхуз застонал, задышал тяжело — не верил, что всё кончилось, из короткого плоского носа у него, как у грудного младенца, выползли два пузыря, лопнули с сочным сырым звуком.

   — Гы-ы-ы, — противно, по-комариному тонко заныл китаец, — отпусти меня, ламоза!

Ламозами китайцы звали русских, русские же китайцев — ходями либо бачками, кому какое слово удобнее ложилось на язык, тот тем словом и пользовался.

   — Не отпущу, — отрицательно покрутил головой Созинов. — Отвезём тебя, ходя, на станцию Эрцендяньцзы, — Созинов с трудом выговорил это сложное название, остался доволен тем, что успешно справился с ним, на всякий случай придавил китайца коленом, — там штаб охраны дороги расположен, расскажешь, зачем разбойничаешь... Тебе приговор, как всякому гражданину, который ходит под Богом, вынесут, может быть, смертный.

   — Гы-ы-ы, — вновь заныл китаец, — отпусти меня, ламоза!

   — Не отпущу, — решительно заявил Созинов, поднимаясь с земли. — Вдруг ты кого-нибудь убил... Я тебя отпущу, а ты опять за разбой возьмёшься. — Мимо промахнули двое отставших стражников, волоча за собой тяжёлые винтовки, скрылись в кустах. — А разбой — штука богопротивная... Понял, ходя? — назидательно произнёс Созинов.

   — Гы-ы-ы...

Созинов перевернул китайца лицом вниз, проверил, нормально ли лежит второй хунхуз, и, подхватив винтовку, понёсся дальше.

Он успел взять и третьего пленника — Ваньке Созинову в этот день везло как никогда, — тощего, похожего на некормленного синюшного парнишонку китайца, спрятавшегося в кустах. Созинов заметил его случайно, оскользнулся на бегу, совершил сложный кульбит и чуть не упал, но в кульбите сумел заметить в кустах синюю выгоревшую куртку спрятавшегося там китайца — сделал прыжок в сторону и схватил хунхуза за шиворот.

   — Вылезай, бачка! — приказал он китайцу.

Тот застонал, залопотал что-то певуче, тоненько, вывернул жалкое, залитое потом и слезами лицо, рассматривая человека, взявшего его в плен.

   — Поздно плакать, бачка, — сказал китайцу Созинов, — плакать раньше надо было, до вступления в шайку. — Что-то сдавило Созинову дыхание, он покрутил головой, сопротивляясь одышке. — Понял, бачка? А сейчас ты должен ответить за свои деяния по закону.

Созинову нравились слова, которые он произносил, — они будто бы сами по себе срывались с языка, рождались легко, без натуги, ему нравилась собственная смелость, самостоятельность, рассудительность, в нём словно рождался другой человек, по возрасту много его старше.