Аркадия - Лорен Грофф

дому и пешком направиться в пригород, где стоял чистенький домик Джинси, пусть она возьмет его под крыло.

Поначалу он думал, что с городом все обойдется: там бушевала не только боль, но и грозная ярость, которой боль умерялась. Крох ошибся. Даже сейчас, годы спустя, город до конца не восстановился. Он вздрагивает и затаивается. Даже до глобального спада Кроху казалось, что люди теперь обходятся вторыми по качеству пальто, отказывают себе в радостях. В те дни, шатаясь по улицам, глядя на то, как сограждане передвигаются мелкими, куцыми шажками, он почти ухватил, чего же они лишились. Нет, не веры, не недвижимости и не жизни. Они лишились истории, которую рассказывали о себе с того дня, как голландцы, высадившись со своих кораблей на усыпанный ракушками остров, обменяли землю на гульдены. Истории про то, что это окруженное водой и дикое пока место – особое, редкое. Место справедливости, которая сможет обнять собой всех, кто сюда придет, и каждому даст шанс на благоденствие, достоинство и расцвет. Истории про надежду на то, что такое равенство целей обеспечит людям надежность существования.

И неважно, была ли эта история правдой. Крох умеет управляться с изображениями, и ему ли не знать, что историям, обладающим жизненной важностью, совсем не обязательно основываться на фактах. С внутренним чувством, подобным пронесшемуся по комнате вихрю, он понимает: утрачивая веру в свои истории о себе, мы теряем больше, чем истории, мы теряем самих себя.

И вот Крох, сам того не ожидая, вклинивается в рассказ Эйба про то, как старый ворчун Титус выиграл по лотерейному билету тысячу баксов. Заговаривает быстро и громко, с настойчивостью, которая выдергивает Грету из ее сонной игры.

Эйб, говорит он, совсем не местоположение, не природное окружение составляли главное, прекрасное и важное во всем аркадском эксперименте, разве ты сам не этого не видишь? Нет, то были люди, всеобщая взаимосвязь, когда каждый полагался на всех остальных, близость. Сельские поселения все сейчас умирают, и маленькие американские города тоже, и единственное место, где эта общность еще существует, – как раз здесь, в городе, где миллионы людей дышат одним воздухом. Это, здесь и сейчас, больше утопия, чем утопия, больше, чем ваш милый маленький домик посреди леса, где в соседях только сурки. Разве ты этого не видишь? Все мы, дети Аркадии, сейчас здесь, почти все здесь, в городе. Мы стали урбанистами, потому что ищем то, что потеряли. Город – единственное место, которое сколько-то к Аркадии приближается. Здесь есть близость. Есть связь. Понимаешь? Этого нигде больше не существует.

Он на грани слез. Все уставились на него. Грета кладет вилку, соскальзывает со стула, забирается к нему на колени и похлопывает его по щекам ладошкой, похожей на морскую звезду. Родители переглядываются через стол, как бы говоря: Все-таки он слетит с катушек.

Я не слечу с катушек, говорит он.

Мы и не говорим, что слетишь, произносят они хором и улыбаются друг другу. Чур, мое счастье, говорит Ханна. За тобой газировка, говорит Эйб, и оба смеются, довольные, что отвлекли Кроха, пусть только на сейчас, пусть на чуть-чуть.

* * *

Учебные группы похожи на косяки рыб, думает Крох на последнем занятии по фотокритике: порой к ним словно бы присоединяется кто-то голодный, и они начинают превышать свою обычную скорость. Группа Сильви теперь его удивляет. Сюжеты, которые они берутся раскрыть, взрослей и продуманней, рисковей, чем то, на что обычно готовы студенты (один из юношей снял, как плещутся в ванне его маленькие кузины, на самой черте между искусством и детской порнографией; одна из девушек сделала серию снимков рук, исчезающих в складках ткани: шелк, мешковина, муслин и войлок, чувственно необыкновенно). Всякий раз, входя в класс, он чувствует пылающий там накал. И Сильви в ее драных футболках, в сапогах до колен, Сильви, с лицом открытым и умоляющим, улыбается и хвалит, когда похвала уместна, а когда нет, смотрит на Кроха и помалкивает, но словно бы говорит: Ну, давай же. Я жду.

Год с того дня, как Хелле пропала без вести. Крох нанимает приходящую няню и приглашает на ужин Шарон с нижнего этажа.

Ты уверен, спросила она сегодня утром, протягивая ему кофе и стараясь не показать, как это ей лестно. Знаешь, как бы все не испортить. Поправила свои короткие черные волосы, мило взмахнула темными ресницами.

Уверен, сказал он и весь день носил ее улыбку с собой.

Они идут в итальянский ресторанчик неподалеку. Еда не восторг, но вкусная: кьянти из оплетенной соломой бутылки, феттучини Альфредо, канноли. Это странно, приятно – идти рядом с женщиной, которая меньше тебя ростом даже на каблуках. Шарон, лицо тщательно оконтурено макияжем, на удивление хороша в маленьком синем платье без рукавов, открывающем острые плечи. Она много улыбается. Только руки выдают, что она нервничает, снова и снова оглаживая меню, поправляя столовое серебро, переставляя тарелку.

Толкуют они о детях, о своих бывших, о погоде. Освоившись понемногу, переходят на книги. Для Кроха, лишенного в детстве источников массовой информации – ни телевизора не было, ни компьютера, – книги всегда составляли большую часть жизни. Шарон наклоняется вперед, коричневатая помада по центру губ стерлась. Ее глаза загораются. Она заговаривает об Айн Рэнд.

Она изменила мою жизнь, захлебывается Шарон. Говард Рорк! Доменик Франкон[35]! Айн – величайший философ двадцатого века. Объективизм. Когда я в колледже прочла “Атлант расправил плечи”, я подумала: о боже, наконец-то все встало на свои места. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Крох слушает, стараясь придать лицу нейтральное выражение. И рассказывает, в свой черед, о Джордж Элиот, о которой Шарон не слыхивала. Если бы мы могли проникать в глубины обычной жизни и постигать то, что там происходит, цитирует он, это было бы так, как если бы мы обрели способность слышать, как растет трава и как бьется сердце белочки, – и погибли бы от того невероятного шума, который таится по ту сторону тишины[36].

Шарон медленно отпивает вина. Нет, это до меня не доходит, наконец признает она.

После ресторана они приходят в квартиру Шарон. Фрэнки и Грета спят наверху у Кроха, под присмотром няни. У Шарон та же планировка, и почти так же пусто, будто и она росла в хлебном фургоне размером со шкаф. Но у Кроха есть цвет, уют и тепло, а у Шарон все белое и холодно очень. Извини, что тут такой колотун, кричит она из ванной. Когда Фрэнки нет, я выключаю термостат. Экономлю. Нелегкие сейчас времена.

Вернувшись, Шарон садится рядом с Крохом и без особых