Аркадия - Лорен Грофф

Она утыкается головой ему в плечо, и он чувствует под рукой ее позвонки. От нее пахнет водкой, дымом и потом.

Ненавижу девчонок, бубнит она в плечо.

Понятно, закрывая дверь, говорит он. А ведь ты на два часа позже срока.

Заткнись, па, говорит она. Разве ты не видишь, как ужасно мне плохо? Пропащая моя жизнь.

Это пока вступление. Ей нужно на ком-нибудь отыграться. И внезапно Крох чувствует, что страшно устал от этой опять орущей Греты. Песня все та же: он слишком ни то ни се, они бедны, вот если бы он старался получше, он не был бы таким недотепой, не был бы так одинок, потому что не такой уж он и противный, хотя, конечно, сморчок.

Оборвать ее пытается звонок старинного телефона. У него все еще нет сотового, Крох любит якорь проводной связи и, чтобы спастись от дочери, снимает трубку. Это ошибка: Грета кричит громче. Но замолкает, увидев его лицо.

Мистер Стоун, повторяет голос в трубке: Вы понимаете, что я вам говорю?

Да, растерянно отвечает Крох. Неровное стекло фрамуги над дверью дрожащей дугой повторяет свет фонаря. Мы приедем, говорит он и вешает трубку.

Папа, тихо зовет Грета. В полутемном коридоре дочь кажется вдруг чужой. Папа, это бабушка и Ворчун? Пожалуйста, скажи что-нибудь. Ну, скажи.

Он пока что не в силах сказать. Он протягивает руку, и ощущение ее щеки под кончиками пальцев возвращает ему слова. Собирайся, говорит он как можно мягче и кое-как продвигает свое тело, неуклюжее, непослушное, словно набитое глиной, вверх по лестнице.

* * *

Крох сидит в затемненной палате. Больница бурлит вокруг; за задернутыми занавесками еще один рассвет разливается по пейзажу. Комок Ханны в кровати, комок Греты на раскладушке внизу. И больше самой комнаты, больше больницы, больше подкрадывающегося к ним утра ощущается отсутствие Эйба, самое большое из всех.

Сценка снова и снова прокручивается в его голове, как прокручивалась всю ночь, с навязчивыми подробностями, повторяясь за пределами его выдумки, пока не становится правдой. Он видит родителей такими, какими они были год назад, сразу после того, как Ханне поставили диагноз. Они сидят в больничном дворе, Ханна на скамейке и Эйб рядом, в инвалидном кресле. Теплый прошлогодний февраль, вполне весна. Неухоженные клумбы с тюльпанами-добровольцами, вознесшимися выше переживших зиму сорняков. Пластиковые пакеты шуршат, скользя вдоль стены. Комично толстая птица, этакий зяблик-Тартюф, подпрыгивает на вишневой ветке.

Ханна высунула язык. Он был сероватый и подергивался так, словно внутри него жили крошечные существа, которые старались проложить себе путь наружу.

Фасцикуляция, сказала она. Непроизвольное сокращение мышечных волокон. Один из самых прелестных моих симптомов. Здоровой рукой она сжала колено Эйба.

БАС, сказал Эйб. Боковой амиотрофический склероз, дьявол меня забери.

Очевидно же, сказала Ханна, что заберет он как раз меня. Эйб издал сдавленный звук, и она добавила: Мне шестьдесят восемь, милый. Вряд ли слишком молода, чтобы помереть.

Между ними, как непризнанный ребенок, маячил год перемен, замеченных, но замолчанных. Ханна думала, что просто стареет, сдает. Не получалось больше отвинтить крышку банки или выщипать с подбородка грубые черные волоски. Пропала связь между большим и указательным пальцами. Она споткнулась, кося клочковатую траву вокруг дома, и поранила голову о лезвие безмоторной косилки. Эйб нашел ее смеющейся на лужайке, с лицом, залитым кровью. Она стала давиться чаем. Слова вязли, как чужие, во рту. Жизнь сделалась трудоемкой.

Только в конце февраля, когда не смогла сгрести с дорожки первый и последний в том году снег, она пошла наконец к врачу. Эта женщина, что вручную замешивала бетон, ставила тесто на сотни едоков и больше сорока лет вытаскивала мужа из ванны, эта сильная женщина сдалась перед слоем рыхлого снега в два дюйма.

Солнце пригревало макушки. Женский голос донесся откуда-то.

Что ж нам делать, спросил Эйб.

Не станем рассказывать Кроху и Грете, сказала Ханна. Не могу быть обузой.

Хорошо, сказал Эйб.

Ванну принимать будем вместе, сказала Ханна. Ты моешь меня, а я тебя, – и улыбнулась бесстыже.

Я построю нам водную горку, и мы будем съезжать внутрь, сказал Эйб, промокая глаза.

Поднялся ветерок, ласково подул на них. Зяблик болтал без умолку.

И когда меня затрясет, хмыкнула Ханна, будет совсем как джакузи.

* * *

Подробности, которые Крох присочинил, кажутся особенно важными: птица, тюльпаны, диалог, который он в последние часы отточил. Из подробностей выстраивает он баррикаду, защиту от безнадеги, от больничной, за стенами палаты, суеты. В свете, сочащемся из щели под дверью, он видит лицо Греты в гнезде из розовых косичек. Только во сне она такая тихая, его беспокойная, кожа да кости, девочка. Он стар и живет в одной плоскости существования, где Грета – главное действующее лицо; а она молода и прекрасно управляется со многими плоскостями, некоторые и не уразуметь, живет школой, живет друзьями, живет в цифровой среде. Он устраивается на полу рядом, чтобы видеть, как она дышит. Когда же просыпается, то в комнате темно, но над ним стоит докторша, лицо ее смутно, а рука выманивает наружу.

В резком свете холла мечется слишком много людей. Докторша протягивает ему кофе, который в кружке еще бурлит. Остренькое ее личико выглядит отдохнувшим, хотя поздно ночью она была здесь, вышла навстречу Кроху и Грете, когда те приехали. В разговоре видны ее крупные белые зубы, похожие на кубики льда. Тогда, в приемном покое, Кроху абсурдным образом хотелось их облизать. Она обнимает его. Пахнет от нее фиалковой пудрой, на редкость несовременный запах для, в общем-то, молодой особы. Это сбивает с толку. А кроме того, как ни старается, он не может припомнить имя этой милой женщины.

Если вы хотите поговорить, утихая в конце фразы, произносит она.

Даже не знаю, с чего начать, говорит он – и сам слышит, сколько в нем гнева, только тогда, когда она на шаг отступает. Это для него ново и не сказать, чтобы неприятно. Простите, говорит он. Мне так много нужно понять.

Может, присядете, просит она. Он шлепается на стул рядом. Вокруг них люди в голубых и розовых халатах быстрым шагом поспешают навстречу бедам других людей. Некоторые в масках, из страха перед новым индонезийским вирусом, пусть он и далеко отсюда. Я вас слушаю, говорит врач.

Слишком много вопросов, говорит Крох. Почему они не сказали нам, что Ханна больна. Целый год они это скрывали. Почему она не принимала лекарств, почему они дали болезни развиваться неподконтрольно. Какого хрена они решили покончить с собой вместо того, чтобы справиться с этим как