Аркадия - Лорен Грофф

Очень долго они сидят в прокисшем воздухе кухни. Пластмассовые часики на стене тикают, тикают, тикают.

Хотели бы вы иметь мой дом? – вдруг спрашивает Илья.

О, говорит Крох и представляет, как здесь могла бы жить Грета: простор, покой, уединение, у подножия холма школа. У нее – целая игровая комната, у него – фотолаборатория. Мерный темп жизни, река внизу, убаюкивающая по ночам. Однако тут у него не будет ни друзей, ни работы.

Дом красивый, говорит он, но вся наша жизнь – в городе, и у меня нет денег.

Илья щелкает изящными пальцами скрипача. Это неважно, говорит он. Мне не нужны деньги там, куда я направляюсь.

В Украине? – спрашивает Крох, а Илья смеется и тушит уже четвертую сигарету за то недолгое время, что они вместе.

Я отдаю его вам. Дом. Можете продать его, делайте с ним все, что хотите, мне все равно. При одном условии, говорит он – и, похоже, мысль, явившаяся ему, приводит его в возбуждение почти истерическое. Он вскакивает, начинает метаться по комнате, и руки его, существующие как бы отдельно, кажутся щупальцами, великоватыми для этого компактного тела.

При каком именно условии? – спрашивает Крох, чувствуя легкую тошноту.

Вы дадите мне фотографию девочки. Дочки Хелле. Вашей Маргрете.

При этих словах Илья смеется и смеется, теплым смехом, полным какой-то удивительно темной радости.

Кроху требуется время, чтобы подумать. Ничего нет плохого в том, чтобы показать ему снимок. Крох регулярно бы их ему присылал, снимки, если б знал, что Илья этого хочет. И все же где-то внутри маленький зверек протестует, сопротивляется. Он тянет с ответом, пытаясь понять почему.

И когда кажется, что улыбка Ильи вот-вот свернется, Крох достает из кармана бумажник, а оттуда – самую свежую фотографию, на которой его дочь Грета держит хэллоуинской фонарь, ножки стоят крепенько, а улыбка такая же широкая, как у тыквы. Пухлые губы Ханны, а во взгляде – спокойная уверенность Эйба.

Илья берет фотографию и долго смотрит на Грету. Кроха от этого прямо корчит. Он как раз собирается попросить снимок обратно, когда Илья переводит взгляд на него, и в глазах его стоят слезы. Он улыбается, но рот у него вроде раздавленного насекомого. Он протягивает Кроху руку, и тот слишком сильно сжимает ее, с опозданием вспомнив о хрупких косточках скрипача. Илья морщится, прижимая руку к груди.

Простите, говорит Крох.

А, рука тоже мне не понадобится, отмахивается Илья. Итак, мы заключили сделку. Он провожает Кроха, ласково похлопывая его по плечу.

Счастливо добраться домой, говорит Крох.

Дааа, тянет Илья. Дааа, я думаю, это будет хорошо. И, подмигнув, закрывает за Крохом дверь.

* * *

Возвращается Крох лязгающим и грохочущим поездом. В конце вагона, лицом к нему, сидит женщина, которую он едва заметил, когда вошел, но она становится тем красивее, чем дольше он на нее смотрит. У нее длинные черные воронова крыла волосы, густые брови и скульптурный греческий нос. Серьги ловят свет лампы для чтения, что у нее над головой, и золотые монетки света танцуют на скулах. Хорошо бы снять ее коллодионным способом на стеклянный негатив, со всеми прекрасными несовершенствами метода, позволяющими передать долгий, пристальный взгляд. Руки у нее, когда она переворачивает страницы, быстрые и нервные, а лицо такое отзывчивое и подвижное, что кажется, что читаешь с ней вместе: здесь прекрасный момент, здесь напряженный, здесь смешно, а здесь любовная сцена. Она прикусывает губу, и лицо наполняется радостью, которая позволяет представить, какой она была бы в постели, как вырывались бы из ее горла тихие птичьи вскрики. Он знает, что мог бы полюбить эту женщину. И только проход между ними, несколько сидений и некоторый объем воздуха; ничто не мешает ему сесть рядом, и ее застенчивая улыбка оторвется от книги.

Привет, сказал бы он. Привет, сказала бы она. И могла бы начаться иная, оставшаяся ему жизнь.

Ничто ему не мешает – кроме Хелле, конечно. Ее невидимые руки – путы, оковы, невидимые ее глаза приглядывают за ним. Ее белое, как корень петрушки, тело, в которое он не в силах перестать верить, прямо сейчас ждет его дома, в тесной квартирке, дремлет, пока он не скользнет обратно под простыни, которые они несколько лет назад вместе купили.

На какой-то, неведомо какой, остановке женщина встает и направляется к двери. Она выходит на платформу, а поезд уже тронулся, едет. Один проблеск в окне, отраженный уличный свет, и вот женщина уходит, уходит – и навсегда.

* * *

В утро после их первой совместной за двадцать с лишком лет ночи он выбежал за сэндвичами с нутеллой и кофе и, вернувшись, обнаружил Хелле рыдающей навзрыд. Несколько часов ушло на то, чтобы добиться от нее: Я столько гадостей наделала в своей жизни. Я не заслуживаю тебя.

Город, полный соблазнов и страха, травил ей душу. Денег у Кроха не было. Он ассистировал при проведении фотосессий, своих работ продавал лишь по нескольку в год, а за преподавание в университете платили до смешного мало. Квартира его располагалась над китайским рестораном; те приступы тахикардии, которые с ним случались, трепетания сердца, были вызваны, считал он, распылением глутамата натрия. В общем, он занял денег у Коула, Лисоньки, Реджины и Олли и на год снял в сельской местности ферму, небольшой каменный домик.

Спроси его кто, какое время в его взрослой жизни было таким же гармоничным и насыщенным, как детство, ну, почти идеальным, Крох сказал бы, что именно этот год в продуваемом сквозняками старом фермерском доме. Каждый день, просыпаясь, он видел Хелле: в изношенной пижаме и шерстяных носках она сидела за кухонным столом, в руке кружка чая, над чаем парок. Эти месяцы валяния в траве, прогулок по холмам, блужданий по сырым, промозглым амбарам, набитым драгоценным старьем. Хелле целый день могла провести, глядя, как ласточка вьет на карнизе гнездо. Они ездили даже в Вермонт, на фермерский рынок. Весна плавно перетекла в лето, потом в осень. Хелле отпустила волосы, набрала вес, подрумянилась, перестала походить на скелет и, на радость себе, впервые отрастила грудь. К октябрю уже была видна Грета.

Времени имелось в избытке. Они часами болтали, и Крох живописал, какой жизни для их чада ему бы хотелось, какой мир они для него построят. Однажды ночью, глядя на сложившееся углом длинное тело Хелле под натянутой тентом простыней, он распинался о прекрасном, живущем в ладу и доверии содружестве тесного круга людей, которых он любил как родных. Мир, полный музыки, историй, размышлений и радости, простого земного счастья.