Аркадия - Лорен Грофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В общем, да, отвечает она. Но, думаю, мне одиноко. И пью многовато.
Да, он слышит бурбон в прокуренном хрипе. Как обидно, что люди поддаются тому, чего от них ожидают. Но, с другой стороны, и его ежевечерняя бутылка вина сегодня уже пуста. Я тоже, говорит он.
Они дружески молчат какое-то время. Слышно, как по улице проезжает мусоровоз. Потом Крох говорит: Ханна, а стоит ли быть одинокой только потому, что ты гордая? Я про то, что у тебя ведь есть выбор.
Только потому, задумчиво повторяет Ханна. Только потому, что я гордая.
Ага, говорит он. Вот почему ты не разговариваешь с Эйбом.
Ну, тут у меня причины поважнее, чем гордость, отвечает она.
Разве в этой истории есть что-то еще? – спрашивает Крох. Он-то полагал, что все просто: деньги, универсальный клин между людьми. Вообразить что-то большее у него не хватало сил.
Разве это не всегда так? – отвечает Ханна, и Кроху ясно: что бы там ни было, ее преданность Эйбу слишком еще сильна, чтобы этим делиться.
Я скучаю по ней, наконец говорит он.
О, милый, говорит Ханна. И я скучаю по твоему отцу, хоть он и говнюк на колесиках.
* * *
Шарон открывает дверь. Глаза у нее зареваны, каштановые волосы вспучены, как шляпка гриба. Грета и Фрэнки обнимают друг друга за шею. Что, тяжелая ночь? – сочувственно говорит Крох, на что Шарон пожимает плечами: Хуже среднего. Мне вчера вручили документы о разводе.
Мне жаль, говорит Крох, унимая укол зависти; по крайней мере, горю Шарон есть предел.
Вчера девушка, какой когда-то была Хелле, проявляла себя повсюду. Фотографиями на стенах квартиры, хрупкими запястьями бармена, который налил ему чаю в университетском кафе, журналом на столике у дантиста. Юные звездочки Голливуда все, похоже, надумали уподобиться ей: худоба под слоями одежды, чистое белое личико, рассеянность и неуловимость. Как будто идея Хелле, с которой он носился все двадцать пять лет, проникла в мир и прижилась тут.
Сам он в свои четырнадцать переход из Аркадии в неприветливый Внешний мир пережил еле-еле. Ему было одиноко. Уродливые городские деревья, голуби, запекшаяся моча на стенах. Он ни с кем не был знаком и растрачивал время, гуляя по многу часов. Улицы Куинса под углом втыкались одна в другую; парки выглядели пародией на природу. Он чувствовал себя уязвимым, незащищенным. Сплетение историй, та личная мифология, которая всегда окутывала его, стала невидима, и никто здесь не знал, что он был чудо-дитя, маленький хиппи Крох, сын Эйба и Ханны; никто не слыхивал про падение Эйба, про легендарную силу Ханны, про сказочную встречу с Вердой снежной ночью; не знал о несчастьях с малышом Фелипе, и с Прытким Старпёром, и с Днем Кокейн; они вообще совсем ничего не знали.
Одного взгляда на его субтильное тело хватило, чтоб вознамериться усадить его в седьмой класс; он показал, что знает из математики, истории и биологии, и тогда, неохотно, его направили в одиннадцатый, где учились те, кто на два года старше, чем он. Учиться не составляло труда, в этом смысле он отдыхал, но вообще-то не без опаски. Одноклассники были непостижимы. Они дрались на кулаках, щелкали жвачкой, к спорту относились как к кровавым войнам в миниатюре. Они были жестоки. Они дразнили его Диппи, потому что он был хиппи-диппи; обзывали Вонючкой, потому что первое время он не решался мыться чаще двух раз в неделю, хотя вода была бесплатной, а мыла – хоть завались. Домой из школы он возвращался так, словно волок за собой мешок со свинцом.
Даже то, что сначала казалось вкусным, вскоре нравиться перестало: слойки из сыра, арахисовое масло, сладкая газировка, кисленькие конфеты-шипучки, которых он переел так, что его стошнило. В мерцающем освещении, установленном в супермаркетах и школах, даже моргать казалось работой. Улицы были полны собак, которых он всегда представлял себе добрыми, мирными существами, но эти давились на поводках и оставляли дерьмо гнить на бетоне. Лето остыло в осень, свет стал мягче, намекая на холод, но время года не вступило в свои права. Ни золота, ни пламени, ни древесного дыма. Тротуары делались все унылей, пока на них не налип грязный лед.
Однако хуже всего было с людьми. В то, что они делали, не вкладывалось ни тщания, ни заботы. Однажды на углу прорвало трубу, пришли люди в оранжевом, наложили заплату на бетон, и через неделю трубу прорвало снова. Люди ссорились на виду у всех, делали свирепые лица. Все были бледные, опухшие, нездоровые. Поначалу он поражался их грубости и их толщине, а потом его осенило, что ненормально, напротив, быть смуглыми и тощими, как аркадцы: ненормально видеть сквозь майку ребра друзей, ненормально мужчинам и женщинам весь день бок о бок работать голыми по пояс, глянцевея под солнцем. По вечерам сквозь стены проникали консервные, ненатуральные голоса, с интонациями, заимствованными у телевизора, или крики ссорящихся соседей. Ни тихих песен, ни колыбельных. Однажды в холле он видел, как мать стукнула кулаком своего ребенка.
Да и внутри квартиры все было уныло: серый линолеум, мебель, полученная по благотворительности. Родители толклись рядом, лица в горе, вязком, как краска. Молчание между ними установилось и приобрело плотность мокрой губки. Ханна простаивала у окна, обхватив кружку длинными ладонями, пока чай не остывал. С наступлением зимы глаза ее потемнели. Когда она приходила с работы, из социальной клиники, где выполняла что-то административное, они молча ужинали. Квартира была на шестом этаже в доме без лифта. Эйб не мог спуститься на улицу без Ханны и Кроха, которые несли его на руках, и потому весь день кружил по квартире в своей новой коляске, купленной на пособие. Ездил и ездил, кругами по тысяче раз. Его колеса проторили след на ковре.
Но что Крох ненавидел сильнее всего во всем Внешнем мире, ненавидел иррациональной, до рвотных позывов ненавистью, так это золотую рыбку в зоомагазине через улицу, ее бесконечное унылое скольжение вдоль стекла. Он переходил улицу, чтобы по пути в школу не идти мимо этого магазина. Он самого себя опасался, так хотелось разбить кулаком окно, взять рыбку в окровавленные ладони и отнести ее вниз к реке. Там он опустил бы ее и отпустил в ужасающе холодную воду. Может, ее
