Аркадия - Лорен Грофф

Рассуждая, он вдруг осознал, что звучит это совсем как Аркадия, рассмеялся и произнес это вслух.

На что Хелле сказала каким-то далеким голосом: Ты все не так помнишь, Крох. Твоя память выделывает цирковые кунштюки, чтобы выколупать из нашего детства хоть сколько-то счастья.

О чем ты, пробормотал он, чувствуя, как подкрадывается тошнота.

О, Крох. Я поверить не могу, что ты этого не помнишь. Ты забыл, как мы мерзли, сказала Хелле. Никогда не могли отогреться. Вечно не хватало еды. Не было в достатке одежды. Я каждую ночь просыпалась от того, что в Розовом Дударе кто-то кого-то трахал. Отовсюду, куда ни пойди, несло спермой. Хэнди дал мне попробовать Кисло-сидра, когда мне было лет пять. Представь себе галлюцинации пятилетнего ребенка. Месяца два, стоило матери заговорить, мне виделось, как пламя вырывается у нее изо рта. Мы были как гости за столом Безумного Шляпника, но даже не подозревали, что мир перевернут.

Хелле повернулась к нему раздутым своим животом. Глаза окантованы красным. Я умираю от скуки, Крох, сказала она. Я хочу тайской еды. Я хочу жить. Да, какое-то время это было хорошо, уединение, домик, глухомань. Но двух человек недостаточно, Крох. Этого недостаточно. Давай вернемся в город. Пожалуйста, я прошу.

Он не спросил: недостаточно для чего? Он не спросил: ты уверена, что готова? Он сказал: Хорошо, позвонил хозяину и начал собирать вещи.

Сговорчивый Крох, добросердечный Крох, нежный и щедрый Крох. Он ненавидит этого человека. Жалеет, что тому не хватило характера сказать “нет”. Скажи он “нет”, она бы сейчас была здесь. Будь он властным и убедительным, не стал бы он тем человеком, которого бросают.

* * *

Лаборатория черно-белой печати располагается в подвале факультета искусств, где длинные темные коридоры и батареи, в которых лязгает и журчит. Когда он один здесь ночью, деревянные полы сбрасывают накопившуюся за день нагрузку резким треском, который звучит, как шаги. Пользоваться фотолабораторией в своих целях он может только во время каникул, как на этой неделе вокруг Дня благодарения, когда все его студенты разъезжаются по домам, напиваются в барах и встречаются со своими школьными любовями.

Ханна и Грета сегодня вечером пошли на детский спектакль, разряженные, как королевы гламура, с блеском на скулах. Крох потратит свое время с толком. Он чувствует в себе прежнее пламя. Покалывание в кончиках пальцев. Ему не терпится начать. Он входит, насвистывая; кто-то оставил включенным красный фонарь, он морщится с неодобрением, снимает пальто и закатывает рукава. Подняв же глаза, видит, что темное пятно у стеллажа с увеличителями – это человек, который за ним наблюдает.

Здравствуйте, профессор Стоун, говорит Сильви.

В комнате становится тесно и нечем дышать. Крох хмурится и говорит: Сильви. Что вы здесь делаете?

Я страстно увлечена вашим предметом, говорит она и смеется.

Крох в раздумье. Что в этой девушке так его донимает? Он было уже готов приступить к делу, начать проявлять свою пленку, черт с ними, с этими правилами, по которым преподавателю нельзя один на один со студенткой, – но тут она заговаривает.

Понимаете, говорит она, я сбегаю сюда от семьи. Они там все пьяные, все скандалят. Отец, по обыкновению, на работе. Не дом, а я не знаю что. Ее голос слегка дрожит.

Жаль это слышать, говорит он. Семья – дело непростое.

Вы тоже сбегаете сюда от семьи? – спрашивает она.

Нет, праздники – это когда я вправе заняться здесь своими делами. А работать я могу, лишь когда я один.

Она улыбается, и в тускло-красном свете видно, что на щеках у нее ямочки. Но когда здесь я, говорит она, вы уже не один.

Вот именно, говорит он. Надевает пальто и со словами: Счастливого Дня благодарения, выходит за дверь и, хотя Сильви кричит вслед: Подождите, простите, – не останавливается.

Он раздражен, неразумно, абсурдно зол. Чтобы утихомирить себя, заходит по дороге домой в ночную закусочную, где в его распоряжении крытый пластиком столик и кофейник на нем. Кто-то входит, и Крох пытается угадать, что это за человек. Но сегодня слишком холодно, чтобы гадать. Страдающие бессонницей могут оказаться кто шлюхой, кто пьяным гулякой, кто богатой разведенкой, изголодавшейся по рукам на ее коже. Они сидят здесь, в темноте, доверчивые. В надежде, что кофе горяч и не отравлен. Что взбесившийся безумец не явится сюда с ружьем или бомбой.

Поразительно, сколько веры люди вкладывают друг в друга. Так хрупок общественный договор: мы все будем придерживаться правил, действовать осторожно и мягко, инвестировать в инфраструктуру, соглашаться с наказанием за неуспех. Условимся, что тот, кто ведет по улице грузовик, не вздумает врезаться в стеклянную витрину, не положит всему конец. Условимся, что президент не позволит своей руке зависнуть над красной кнопкой, не взорвет мир в момент ярости иль упадка сил. Невидимая оболочка цивилизации, тоненькая, ее так легко разорвать. Чудо, что она вообще есть.

Он представляет, как, щелкнув пальцами, заставит всех в закусочной встать и мигом стать лучше. Женщина с лицом словно из дубовой коры сбросит капюшон, встряхнет волосами, и ее возраст спадет с нее, как бинты. Персонаж с лысинкой вроде тонзуры, бормоча что-то себе под нос, вскочит на стол и извлечет из воздуха музыку. Из недр кухни появятся усталые повара, маленькие смуглые люди, и примутся колесом кувыркаться, вертеться в брейк-дансе на полу, как перевернутые жуки. Все заулыбаются радостно, и на всех приятно станет смотреть, и дюжина человек разом грянут громкую песню, грубыми и красивыми, какие у кого есть, голосами. Песня поднимется, проникнет в город, пробудит жителей, одного за другим, от мрачных снов, и по всему острову люди вскинутся в своих постелях и заслушаются тем, как песня плещется вокруг них, словно океан доброты, на долгое мгновение заставляя забыть все зло, сочащееся из мира, забыть обо всем, кроме песни.

Он смеется про себя, и видение исчезает. Вокруг усталость и безразличие. Открывается из холода дверь, входят одинокие закутанные тела. Молчаливая официантка обслуживает тех, кто садится за стол. Ночь тащится к утру. Они здесь навсегда, сидят за своими столиками, по одиночке, одни.

* * *

День благодарения.

У Греты дневной сон. Тофурки[34] жарится с корнеплодами. Ханна только что уселась рядом с Крохом за кухонный стол и сделала глубокий, как перед нырком, вдох. Беда в том, Крох, начинает она, что ты не сможешь начать жить своей жизнью снова, пока не заставишь себя отпустить… – Однако звонок в дверь прерывает ее.

Доставка продуктов, говорит Крох, хотя знает, что это не так. Ему немного не по