Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вчера я поднялась на вершину холма Эшем и по дороге нашла колонии грибов. Эшем-хаус выглядит немного жестким и неподвижным, а деревня – замкнутой и суровой, по сравнению с Родмеллом. Здешний же сад с пристройками и плющом – прекрасный участок, открытый и просторный, с видом на холмы; да и Тед Хантер пока ничего не испортил. Надеюсь, так оно и будет, и молюсь, чтобы его жена сбежала теперь с мистером Беллоком[850]. Тогда Эллисон потеряет свое состояние, и, поскольку Боуэн [Хоксфорд] ждет ребенка от Шанкса, Хоксфорды уедут, а Вулфы останутся сами по себе в чистоте и славе[851].
Я должна перелистнуть страницу, дабы объявить об истинном, а не надуманном начале «Чтения» сегодня утром. Следом надо, разумеется, написать о том, что я никогда не получала подобного удовольствия от работы над книгой и не чувствовала такой уверенности в успехе. «Комната Джейкоба» пересекает Атлантику.
16 августа, среда.
Я должна бы читать «Улисса» и формулировать свои доводы за и против. Но осилила лишь 200 страниц – даже не треть – и была удивлена, воодушевлена, очарована, заинтересована первыми двумя-тремя главами, вплоть до конца сцены на кладбище, а затем озадачена, утомлена, раздражена и разочарована, как перетрудившийся студент, расчесывающий свои прыщи. А Том – великий Том – ставит «Улисса» в один ряд с «Войной и миром»! На мой взгляд, это безграмотная, недоразвитая книга – роман рабочего-самоучки, а мы все знаем, насколько они печальны, эгоистичны, настойчивы, грубы, поразительны и в конечном итоге тошнотворны. Зачем есть сырое мясо, если можно его приготовить? Но да – я считаю, что если у вас, как у Тома, анемия, то кровь пойдет на пользу. Сама от этого не страдая, я скоро опять вернусь к классике. Возможно, потом я передумаю. Я не иду на компромисс со своей проницательностью критика. Просто втыкаю в землю флаг, чтобы отметить двухсотую страницу.
Что касается меня, то я усердно копаюсь в памяти в поисках миссис Дэллоуэй, но нахожу очень мало. Мне не нравится ощущение, что я пишу слишком быстро. Хочу собрать все воедино. Я написала 4 тысячи слов «Чтения» в рекордный срок, за 10 дней, но это лишь наброски Пэстонов на основе других книг. А теперь я, согласно своей же теории смены деятельности, прерываюсь, чтобы заняться миссис Дэллоуэй (которая, как я начала понимать, тянет за собой множество других героев), а затем перейду к Чосеру; хочу закончить первую главу в начале сентября. К тому времени, возможно, у меня в голове окончательно сложится эссе о греческом[852]; таким образом, будущее уже определено, а, когда «Джейкоба» отвергнут в Америке и проигнорируют в Англии, я буду философски пожинать плоды своих вспаханных полей. По всей стране собирают пшеницу – вот откуда моя метафора, причем весьма подходящая. Но мне не нужны оправдания, ведь я не пишу для ЛПТ. Буду ли я когда-нибудь снова писать для них?
Я вижу, что ничего не написала о нашем дне в Лондоне [9 августа]: о докторе Сэйнсбери, о докторе Фергюссоне и о полулегальной дискуссии по поводу моего организма, закончившейся бутылочкой таблеток хинина[853], коробкой пастилок и кисточкой для того, чтобы смазывать горло. «Возможно, это микробы гриппа и пневмонии, – очень мягко, мудро и предельно обдуманно говорит Сэйнсбери. – Невозмутимость – практикуйте спокойствие, миссис Вулф», – сказал он на прощание. Бесполезный, на мой взгляд, прием, но раз за разом нас склоняли обратиться к бактериологу. До 1 октября я больше не буду измерять температуру.
Между тем, есть проблема Ральфа – старая дилемма о соотношении его неуклюжести, сварливости, неряшливости, тупости и миловидности, силы, фундаментальной дружелюбности и вовлеченности. Роджер навязывает нам человека по фамилии Уиталл[854], который хочет зайти, – молодого, умного, с автомобилем, хорошо одетого, общительного и критичного, живущего в Лондоне и не стесненного в средствах. Меня немного настораживают социальные ценности мистера Уиталла, ведь мы не хотим, чтобы издательство стало модным хобби, которому покровительствует Челси. Уиталл живет всего в двух шагах от Логана.
22 августа, вторник.
В этот день сколько-то лет назад, в 1897 году, если быть точной, Джек приехал в Хиндхед и встретился со Стеллой в залитом лунным светом саду[855]. Мы бродили по дому, пока она не вошла и не рассказала. Тоби принял их за бродяг. Я пыталась описать деревья в лунном свете. Джека [Хиллза] принимали в маленьком кабинете Тиндаля[856] посреди той голой пустоши 25 лет назад (1922 – 1897 = 25). Поскольку Стелла скоропостижно скончалась, все это почему-то до сих пор кажется мне реальностью, не задушенной последующими годами.
Но я всегда признаюсь, если пишу в дневнике утром. Честно говоря, сейчас только 11:30, а я уже отложила в сторону «Миссис Дэллоуэй на Бонд-стрит»; и правда – почему так? Мне бы очень хотелось объяснить свою депрессию. Сидни Уотерлоу провел у нас выходные, а вчера мы ездили в Брайтон. Там я увидела прекрасное голубое викторианское платье, которое Л. советовал мне не покупать. Сидни своим тяжелым безжизненным голосом в точности воспроизвел те фразы, в которых Марри отверг мою писанину: «просто глупость», «никто это не читает», «ты устарела». Да и Сквайр завернул рассказ Леонарда, а еще мне не нравится видеть, как повсюду строят новые дома, и я начинаю беспокоиться о нашем поле. Ко всему этому стоит еще добавить расходы в 10,5 шиллингов на фотографии, которые мы вчера вечером проявляли в платяном шкафу, и все они оказались неудачными. Комплименты, платья, стройки, фотографии – именно по этим причинам я не могу работать над «Миссис Дэллоуэй». Это и правда губительно для творчества – принимать гостей, даже таких, как Клайв, в самый разгар процесса. Только я набрала обороты. Теперь весь этот кошмар придется начать сначала. А Сидни, сколько бы его ни сбрасывали со счетов раньше времени, по-прежнему напоминает пуховую перину в жаркую ночь – тяжеловесную, добротную, душную. Набивку теперь обеспечивают Котелянский и Салливан, снабдившие Сидни новым нарядом. Они добросовестно следят за всем своим не слишком, как по мне, внимательным взглядом, и если это происходит в чем-то присутствии, то ситуация кажется, сама не знаю почему, странно изнуряющей, унизительной и угнетающей. В некоторых комнатах всегда пахнет плесенью, даже в чистых и хорошо отремонтированных. Никто никогда так остро не страдал от обстановки, как я; все мои листья один за другим пожухли, хотя, видит бог, мой корень достаточно крепок. По очень точному выражению Л., в моей вселенной слишком много эго[857].
Но на деле Сидни был приятней, чем обычно. Он дал себе зарок – все так делают в 45 лет – не обсуждать
