Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

прошлой или позапрошлой неделе, мы ужинали с ней одни, без Леонарда и слуг; дождь заливал улицы. Я открыла дверь и обнаружила Мэри с ее белым лицом Пьеро, в черном атласе, оранжевой шали, шнурованных ботинках – вырядилась исключительно для нашего с ней ужина. Она импульсивная великодушная женщина, чье великодушие, как мне кажется, никуда не делось, но скрылось под светским лоском и проявляется только по отношению к тем людям, с которыми Мэри не конкурирует. Она начала с разговора о Ванессе и пыталась сделать из меня посредника – это, подозреваю, и было истинной целью визита. Однако в моем возрасте я больше верю в настоящий момент, чем в попытки изменить прошлое. Она была достаточно мила со мной, болтая о своем новом платье для вечеринки Крисси [Макнатен]; не знаю, показалось мне или нет, но она, похоже, научилась противостоять моим литературным замечаниям. Ей, очевидно, удается ставить меня на место аргументами Тома [Элиота]. Я лишь утверждаю (это идет вразрез с мнением Нессы и Леонарда), что на сей раз держалась достойно; к тому же я начинаю думать, будто Несса непроизвольно принижает Мэри сильнее, чем ей кажется. Ситуация противоестественна. Истина замаскирована, что, конечно, все усложняет. Сидя за кухонным столом на Гордон-сквер 50, я обсуждала это с Нессой и помню, как была рада расслабиться и не ходить на цыпочках вокруг леди Коулфакс, чтобы встретиться с княгиней де Полиньяк. Несса говорит, что ничего не поделаешь. Да ничего и не нужно делать, ведь в октябре Клайв поселится в доме 50 и сможет развлекать там Мэри[832]. На самом деле, по словам Нессы, попытки М. подружиться с ней – это всего-навсего корыстный прием для укрепления своего положения, которое ей, вероятно, придется отстаивать осенью. К тому же М. настроила Клайва против Лидии [Лопуховой] и тем самым оттолкнула Мейнарда, а однажды вечером поцеловала Роджера и пустилась в противоречивые объяснения; в общем, в ее характере слишком много изъянов, чтобы вот так вот залатать их, и мое посредничество оказалось бесплодным. Правда в том (как я люблю начинать свои предложения), что подобные союзы всегда дисгармоничны и противоестественны: они противоречат любой страсти. И даже в 1922 году вы не можете сделать то, чего не смогли Платон[833] с Шекспиром. Никакой интеллект не обуздает ведьму-натуру – вот что я хочу сказать.

Ведьма-натура Ральфа временно под контролем. Сегодня он поделился историей о том, что Мейнард и Литтон собираются купить «English Review[834]» у Остина Харрисона[835], сделать его чернорабочим, платить авторам по 10 фунтов и 10 шиллингов за тысячу слов и обойти всех конкурентов. Если Ральф одобрит это, то Литтон, полагаю, решится на сделку, но никак иначе. В Гарсингтоне собирали членские взносы, чтобы вручить Тому £300 и освободить его от журналистики[836]. Эти две сплетни, похоже, связаны; была еще третья: сотрудники «Nation» подписали коллективное письмо с просьбой убрать Марри, и это, разумеется, приводит меня к Сидни Уотерлоу, который ужинал у нас на днях в своем галстуке с жемчужной булавкой. Он показался мне более милым и разумным, чем обычно. Он потерял остатки веры в Марри, за исключением его литературной критики, но, поскольку и она пропитана капризами да злобой, не думаю, что ее можно спасти от краха. Сидни очень гордится своей лужайкой и фруктовыми деревьями. Он хочет, чтобы его дети были старше. Маленький мальчик обещает быть умным. Родители никогда не скрывают гордость. Как же Филипп и Оттолин гордились тем, что Джулиан смогла прочесть «Пруфрока» [стихотворение Т.С. Элиота] наизусть! Но раздражительность Оттолин противостоит ее гордости.

– Полдюжины теннисных мячей вполне достаточно. Они у тебя все время сырые!

– Я не оставляю их в сырых местах, мамочка.

Это, несомненно, типичный для них разговор за завтраком. А вот Сидни стал мягче: он больше не взрывается и не кричит так сильно, как раньше.

Так вот, у меня есть три причины, по которым я никогда не говорила с Хасси (она же миссис Энфилд) о ее книге, хотя она обращалась ко мне с этим в Клубе. Она не хвалит мои произведения. Она подражает Литтону. И она не владеет искусством чтения. Ради всего святого, никогда не ставьте себе целью прочитать всего Бальзака[837] и говорить о нем. При необходимости упражняйтесь в этом в ванной. Каким-то образом связи между жизнью и литературой должны устанавливать женщины, а у них редко получается правильно. Хасси подловила меня в Лондонской библиотеке (а ведь я хотела побыть одна) и отпускала свои высокоинтеллектуальные замечания о том, как смотреть на мир глазами Бога и носить кепку, а я бы предпочла послушать рассуждения о ее кошке, кухарке или еженедельных счетах. Но, разумеется, Хасси не похвалила мои работы. А еще она вышла замуж за самого скучного мужчину в Лондоне, и они путешествуют по Италии. Ну и что с того? Важны лишь собственные чувства, а Хасси, я полагаю, их боится. Кому-то может показаться, например, что Ральф [Энфилд] зануда, а Бальзак иногда скучный. Могут ли одновременно нравиться Ральф и Бальзак? Вот о чем я спрашиваю себя, когда общаюсь с Хасси. Она дочь торговца скобяными изделиями, и поэтому цепь Литтона впивается ей в шею.

22 июля, суббота.

Моя совесть снова побуждает меня писать.

– Настоящий ливень, – говорит Л. у окна.

– Миссис Томсетт не придется куда-то подниматься с ведрами за водой, – говорит Лотти.

Льет сильно, прямо, густо. В саду лужи. Унылое грязное небо. Капли отскакивают от крыши, превращаясь в белый туман. Одно растение прибито к земле. Мы только что пили субботний чай, за которым читали еженедельники и ругали беднягу Марри. На этой неделе он сюсюкается с Гарнеттом[838], и можно предположить, что у них это взаимно (да, все верно – в «Пятничных вечерах»). Плохие люди не могут писать критику – я так считаю. Слова всегда отражают душу.

Клайв пришел вчера к чаю и предложил мне лишь выцветшие ошметки своего разума. Он засиделся допоздна. Как и я – в кино[839]. Что касается меня, то душа запела от ночной прогулки. Рассеянность губит мою писанину (даже ту, что есть, скромно добавляю я). На следующий день слова выделывают пируэты в моей голове. Мне требуется неделя, чтобы прийти в себя после встречи с леди Коулфакс, которая, кстати, зовет меня в следующую пятницу. Col-fox = черная лиса. Это из Чосера[840], которого я читаю. Вчера мы подняли вопрос о Стрэйчи и «English Review». Хорошо это или плохо для его писательства? Ральф говорит, что Литтон подавлен, скован пьесой, которую не может написать – и никогда не сможет, добавляю я. Если