Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

надо рассказывать. Письма опускать. Мы наблюдаем за работой человеческого сердца, а не мускулов или судьбы. Однако в историях о благородных человеческих сердцах также есть недоступные, непостижимые моменты. Например, в отношениях между мадам Клевской и ее матерью есть странная необъяснимая пропасть. Если бы я рецензировала эту книгу, то, полагаю, писала бы в основном о красоте персонажей. Слава богу, мне не придется ее рецензировать. За несколько минут я пробежалась по рецензиям в «New Statesman», а между кофе и сигаретой читала «Nation»; вот так вот лучшие умы Англии (образно выражаясь) потеют бог знает сколько часов подряд, чтобы я удосужилась уделить им немного внимания ради своего удовольствия. Читая рецензии, я пропускаю промежуточные абзацы и сразу ищу одно или два предложения, которые позволят понять, хорошая эта книга или нет, а потом делаю скидку на то, что мне лично известно о книге и рецензенте. Но когда я сама пишу рецензию, то строю предложения так, будто они предстанут перед тремя Верховными Судиями. Даже думать боюсь, что мой текст пропустят или сделают ему скидку. Рецензии все чаще кажутся мне легкомысленными. Критика же, напротив, увлекает меня все сильнее.

Однако после шести недель гриппа мой разум по утрам не фонтанирует мыслями. Блокнот пылится у кровати. Поначалу я даже читать толком не могла из-за роя непроизвольно возникавших идей. Приходилось немедленно их записывать. И это очень радостно. Подышишь немного воздухом, посмотришь на проезжающие автобусы, прогуляешься вдоль реки – и, бог даст, снова заискрит вдохновение. Я подвешена между жизнью и смертью в каком-то непривычном для меня смысле. Где нож для бумаги? Надо распаковать лорда Байрона.

6 марта, понедельник.

Кошка позволяет мышке еще немного побегать. Я гуляла лишь 10 минут – согласно указаниям доктора Сэйнсбери[777], который осматривал меня целый час и наговорил кучу всего, включая то, что мы не можем поехать за границу. Однако я снова здесь и спустя два месяца сижу, наконец, в своем кресле после чая и пишу; работала над «Джейкобом» сегодня утром, и, хотя температура тела не в норме, привычки мои на месте, а это все, что меня волнует. Надеюсь, не придется больше валяться по утрам в постели, дремать и принимать врачей. И все же я больше не чувствую, что могу доверять себе. Да и Ральф может в любой момент прервать эти размышления.

12 марта, воскресенье.

Этот дневник иссыхает теперь, когда я по утрам исчерпываю поток своих мыслей. Если бы не раздражение от ожидания – Нелли и Лотти в больнице, операция и моя собственная неистовая зубная боль, которой я обозначаю свое желание написать предисловие[778] к «Чтению», – эта страница осталась бы пустой. Я видела разных людей. В основном Элиота, Клайва и Вайолет. Из них Элиот забавляет меня больше всего – он стал гибким как угорь, а еще очень близким, веселым и дружелюбным, хотя и сохраняющим, я надеюсь, крупицы авторитета. Не стоит мне стирать всю краску со своих кумиров. Он запускает журнал[779], вклад в который будут вносить человек двадцать, и мы с Леонардом в их числе! И какая теперь разница, взлетает ли КМ с ее продажами до небес. Ах, какой прекрасный способ поставить ее на место! Чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха. В конце концов, есть в этом доля справедливости. Она слишком однообразна, чтобы единолично восседать на троне.

– Я и думать не думаю о Марри. Совершенно забыл о нем, – сказал Том.

Что же мы обсуждали? Он написал 40-страничную поэму, которую мы собираемся напечатать осенью[780]. Говорит, это его лучшая работа. Он ею доволен; думаю, Элиоту греет душу мысль о том, что поэма лежит готовая в его столе. Клайв передал слова Мэри о том, что Элиот якобы использует фиолетовую пудру для придания себе трупного оттенка. Выходит, Мэри не в ладах с Томом, а я теперь часто вижусь с Клайвом. Он приходит по средам; веселый, румяный и пухленький; человек мира; все еще достаточно дружелюбный и любимый мною, чтобы наслаждаться его мурлыканьем после обеда. Одного раза в неделю, наверное, достаточно. Его письма наводят на сомнения. Но боже мой – после девяти недель взаперти хочется перелезть через забор и собирать цветы. Этический кодекс Блумсбери допускает браконьерство; забавно видеть, насколько их этика носит чисто теоретический характер. К тому же, и это гораздо важнее, смена перспективы в связи со средним возрастом предполагает новый опыт.

Затем я наткнулась на Моргана с поломанными крыльями. Он в тот день вернулся в Лондон, потом приехал сюда и был, как нам показалось, в почти полной апатии. Вернуться в Уэйбридж, в древний уродливый дом в миле от станции, к старой суетливой и требовательной матери, вернуться без раджи, без романа и сил написать его – все это, я полагаю, ужасно, когда тебе 43 года[781]. На средний возраст, б–ь, без ужаса не взглянешь. Но Морган был очарователен и прямолинеен; он рассказал нам все, о чем мы успели спросить. Так много всего произошло, что информация лилась через край. Он рассказал о воробьях, которые летают по дворцу, но это никого не волнует. «Поначалу я даже кричал на них. Один зацепился за электрический провод и висел, пока не вырвал коготь и не улетел. Белки любят сидеть на пианино. Между старшим и младшим поколением произошла серьезная ссора. Младшее отправилось на праздник Бога. Раджа очень хорошо ко мне относился и надеялся видеться чаще. “Если бы я знал, что к вам отнесутся с достаточным почтением, то был бы рад вас пригласить”, – сказал раджа. Я занимался греблей на озере, и мне это очень нравилось. Вокруг черные холмы. Чудесный климат, но очень скучно. Одни только воробьи. В других краях птицы разнообразней – я подумал о вас, Вирджиния (приятно слышать). Я больше не верю в родное государство. Там нет подстрекателей. Они появляются и сразу исчезают. Это очень хорошая жизнь, но не с кем поговорить. Там гораздо лучше, чем здесь. Я не испытал никакого энтузиазма при виде родных скал». Это очевидно. Он отправился с какой-то тяжелой металлической тарелкой на ужин с тетей Розали[782] в Патни.

24 марта, пятница.

Я пытаюсь заглушить трель канарейки, то есть печатной машинки Леонарда. Не могу читать, так хоть попишу в дневнике. Скоро придет Гравэ. Мне нечего особо добавить по поводу своего состояния. Я все еще инвалид, застрявший в кресле, ежедневно принимающий гостей и ничего не пишущий о них здесь. Пишу первую главу «Чтения»