Храмы Невского проспекта. Из истории инославных и православной общин Петербурга - Архимандрит Августин (Никитин)

«Священник (протоиерей Казанского собора Мысловский, с которым многие из наших товарищей впоследствии очень сблизились и которого до сих пор они считают человеком, принимавшим в нас и личное сердечное участие) пригласил меня сесть на диван и начал беседу, уверяя, что он совсем не с тем видится со мною, чтобы стараться возбудить во мне раскаяние и уговаривать к сознанию; что хотя это именно поручено ему Комитетом и составляет его обязанность, но что он хорошо понимает, что такое поручение должно необходимо возбудить к нему наше недоверие; что не менее того, для него было бы чрезвычайно утешительно истребить в нас эту недоверчивость, чего впрочем он и надеется достигнуть своим к нам сердечным расположением: тогда мы вполне бы убедились, что он ничего более, как ревностный служитель алтаря, посланный Богом для утешения нас в нашем грустном заключении… Беседа наша продолжалась недолго, и впоследствии он был у меня в каземате только один раз, для исповеди Великим Постом. Более этого я не видал его»[852].

В записках Н.В. Басаргина имя о. Петра Мысловского упоминается еще раз, когда речь заходит о казни декабристов. «К четверым прислали протоиерея Мысловского приготовить к смерти, а к Пестелю (лютеранин по вероисповеданию. – а. А.) пастора, – пишет Басаргин. – Их вывели рано, до свету, заковав прежде в железа. Выходя в коридор, они обнялись друг с другом и пошли, сопровождаемые священником и окруженные караулом… Протоиерей Мысловский был при них до последней минуты. У двоих из них, кажется, Пестеля и Каховского, оборвались веревки, и они упали живые… Говорят, что будто бы протоиерей Мысловский хотел было воспротивиться второй казни двух упавших, но что Чернышев настоял на этом…»[853]

Павел Пестель, известный как наиболее твердый в своих убеждениях, как единственный, не желавший каяться в «злоумышлении» как в грехе и предпочитавший спорить с тюремными священниками, логически обосновывая невозможность существования карающего и охраняющего порядок вещей Бога, собирался, «окончив дело, удалиться в Киево-Печерскую Лавру, сделаться схимником и тогда взяться за веру» (несмотря на принадлежность к лютеранству!). Протестантский священник, который посещал Пестеля накануне казни, рассказывал, что тот все-таки, как бы нехотя, причастился. А на эшафоте он встал на колени перед протоиереем Петром Мысловским и произнес твердым голосом: «Отец святой! Я не принадлежу вашей Церкви, но был некогда христианином и наиболее желаю быть им теперь. Я впал в заблужденье, но кому оно не свойственно? От чистого сердца прошу Вас: простите меня в моих грехах и благословите в путь дальний и ужасный»[854].

О подробностях покаяния Пестеля сообщил в своих записках Н.И. Греч. «Есть слух, что пред смертью (Пестель) не хотел исповедоваться и причащаться, – пишет Николай Иванович. – Это неправда: его не было в списке особ, причащавшихся у православного священника, потому что он был лютеранин. Его приобщил тогдашний пастор (и суперинтендент Рейнбот), живший в то время подле меня, на Черной Речке. В первом часу ночи приехал к нему адъютант генерал-губернатора, разбудил и просил приехать в крепость для напутствия приговоренных к смерти преступников. Рейнбот впоследствии рассказывал мне о последнем своем свидании с Пестелем. Он нашел его не упадшим в духе, но беспокойным и тревожным. После первых слов о поводе к этому свиданию Пестель начал говорить о своем деле, стал оправдываться, жаловаться на несправедливость суда и приговор, причем беспрестанно хватался за галстух. Рейнбот, выслушав его внимательно, сказал ему: „Теперь Вам не до света и не до его мнений: Вы должны помышлять о том, что вскоре явитесь перед Богом“. В дальнейшей беседе Пестель еще порывался оправдываться, но Рейнбот наводил его на предмет своего посещения. Наконец Пестель покорился и исполнил обряд, с благоговением, и просил пастора передать последнее прости его родителям»[855].

Исполнение тяжелого пастырского долга не помешало о. Петру Мысловскому проявить себя в научно-богословской сфере, и впоследствии он стал членом Российской Академии. 3 декабря 1832 г. о. Петр подал свой голос за избрание А.С. Пушкина в члены Российской Академии. 8 декабря 1834 г. о. Петр Мысловский и Пушкин присутствовали на заседании Академии и подписали письмо об издании «Краткого священного Словаря» А.И. Малова[856].

В Санкт-Петербурге издавна заведена традиция совершать крестный ход из Казанского собора до Александро-Невской Лавры. Процессия следовала каждый год 30 августа (ст. ст.), в память перенесения мощей св. князя Александра Невского. Внимание иностранных гостей неизменно привлекало это торжественное шествие через весь город, а некоторые даже принимали в нем участие. Одна из таких «богомолок», маркиза Вестминстерская, посетившая Санкт-Петербург в 1827 г., проделала пешком весь путь вместе с крестным ходом до ограды Лавры, где затем целых полтора часа ждала приезда императора Николая I с наследником[857].

О крестном ходе из Казанского собора в Александро-Невскую Лавру рассказывала в своих «Воспоминаниях» А.Г. Достоевская (1846–1918), вдова великого русского писателя. «И доныне праздник св. Александра Невского считается почти главенствующим праздником столицы, и в этот день совершается крестный ход из Казанского собора в Лавру и обратно, сопровождаемый массою свободного в этот день от работ народа, – пишет Анна Григорьевна. – Но в прежние, далекие времена день 30 августа праздновался еще торжественнее: посредине Невского проспекта, на протяжении более трех верст, устраивался широкий деревянный помост, по которому, на возвышении, не смешиваясь с толпой, медленно двигался крестный ход, сверкая золочеными крестами и хоругвями. За длинной вереницей духовных особ, облаченных в золоченые и парчовые ризы, шли высокопоставленные лица, военные в лентах и орденах, а за ними ехало несколько парадных золоченых карет, в которых находились члены царствующего дома. Все шествие представляло такую редкую по красоте картину, что на крестный ход в этот день собирался весь город»[858].

Еще одно краткое сообщение о Казанском соборе. 8 августа 1828 г. храм посетил немецкий дипломат Леопольд фон Герлах. На следующий день в его дневнике появилась запись: «Вчера поутру в Казанской церкви я первый раз в моей жизни присутствовал при русской проповеди. Священник стоял за аналоем и говорил с весьма спокойными жестами»[859].

Казанский собор не имел особой колокольни, она помещалась в правом портике, со стороны Казанской улицы[860]. Другой особенностью архитектурного плана Казанского собора является то, что его передний фасад не расположен, как обычно, напротив алтаря. Он обращен к Невскому проспекту, т. е. на север, поскольку не должен нарушать линию уличной застройки. Устройство алтаря против переднего фасада, на юг, явилось бы нарушением церковных канонов, согласно которым алтарь должен быть всегда обращен на восток. Это обстоятельство отметил в своих записях маркиз Астольф де Кюстин в 1839 г. «Казанский собор обширен и красив, но входят в него с угла, – пишет французский путешественник. – Дело в том, что алтарь должен быть обязательно обращен к востоку. Так как направление Невской „першпективы“ не совпадает с этим церковным каноном, то собор выстроили боком к проспекту»[861].

В отечественной печати также появлялись заметки об архитектурных особенностях Казанского собора. «Это здание может стать наряду с лучшими церквами Европы, детали его превосходны; в целом имеет много погрешностей, но главные извиняются местностью, не дозволившею поместить колоннаду от главного входа»[862], – писала «Художественная газета» в 1837 г.

В том же 1839 г., что и Кюстин, в России побывал полковник Фридрих Гагерн. Нидерландский король Вильгельм I назначил его состоять при принце Александре – старшем сыне Вильгельма и великой княгини Анны Павловны – для сопровождения его во время поездки по России ко Двору императора Николая I. В Санкт-Петербурге они посетили несколько храмов, в том числе и Казанский собор. «Казанский собор несколько свое образной архитектуры: полукруглая колоннада образует вход в церковь, – пишет Гагерн. – В соборе находится массивный серебряный иконостас – дар казаков из отбитой у французов добычи, которые сами награбили это серебро из церквей»[863]. Такой вот «литературный камешек» в огород француза де Кюстина…

В эти годы продолжалось украшение Казанского собора. В отчете императорской Академии художеств за 1836–1837 академический год читаем: «Сазонов написал шесть образов в серебряный иконостас собора Казанской Божией Матери[864]. П.В. Басин сочинил эскиз для большой картины: Введение во храм Пресвятой Девы для церкви Казанския Божия Матери»[865].

Значительное место в своих записках уделила Казанскому собору леди Джорджиана Блумфильд. Приступая к описанию храма, она сначала сообщает об его архитектурном плане. В своем дневнике под 5 февраля 1846 г. леди Блумфильд пишет: «Мы посетили Казанский собор, заложенный императором Александром в 1801 году. Он построен в виде креста; внутренность его великолепна и разделена двойным рядом коринфских гранитных колонн с бронзовыми золочеными капителями и базисами»[866].