От «Я» к «МЫ». Как быть по-настоящему вместе - Терренс Рил

и слова не произнес, а у всех вокруг уже мигрень. Пассивная агрессия — это манера наказывать людей тем, чего ты не делаешь, тем, как мало ты им даешь. В своей общественной жизни Чарльз — воплощение зрелости, взвешенности, лидерства. Дома, как говорит Диана, он превращается из Мудрого Короля в Капризного Принца.

Я думаю про себя, что, наверное, быть Мудрым Королем круглые сутки очень трудно. И тут я вспоминаю, к какой расе принадлежит Чарльз, и уточняю эту мысль. Наверное, трудно быть Мудрым Королем круглые сутки, годами, без перерывов, неопределенно долгое время.

Я расспрашиваю Чарльза о его сверхзвуковом перелете с улиц Северной Филадельфии в залы заседаний советов директоров Новой Англии. Слушая его рассказы об успехах в учебе, спортивных рекордах, общественной деятельности, я не понимаю, как ему удалось остаться младенцем в сфере близких отношений. Среди семейных терапевтов ни для кого не секрет, что сверхпреуспевающие люди часто регрессируют в отношениях с близкими. Президент Рональд Рейган называл свою жену Нэнси «Мамочкой». Пары, добившиеся выдающихся успехов, частенько называют друг друга детскими прозвищами, у них есть секретные слова, а иногда целый язык. Во внешнем мире Чарльз взвешивает каждое слово и делает так всю жизнь, потому что это все­гда от него требовалось. Вот я и не понимаю, как ему удалось вырасти большим капризным младенцем.

— Вы мне напоминаете одну знаменитую сессию из архивов семейной терапии, — говорю я Чарльзу. Супруги поднимают головы и смотрят на меня, настороженные, но открытые новому. — Пауль Вацлавик [9], один из создателей семейной терапии, прославился исцелениями за одну сессию. И вот как было дело. Приходит к нему клиент из Вашингтона, афроамериканец, примерно ваших лет. Как и вы, этот человек достиг колоссальных успехов, вышел из самых низов, круглый отличник, авторитетный ученый, все дела. Теперь он преуспевающий лоббист из Вашингтона, у него любящая жена, трое детей в частных школах, роскошные машины. Идеальная жизнь, не считая одной мелочи. Его изводят панические атаки, не дающие ему жить. Так вот, Вацлавик, как рассказывают, воскликнул: «Еще бы у вас не было тревожности! Вас преследуют мысли о собственном несовершенстве, от которых не можете избавиться даже вы. Есть фундаментальная привилегия, которой вы были лишены в детстве и лишены сейчас. Привилегия, которой в избытке обладает самый нищий белый ребенок в городе. Знаете какая? Привилегия потерпеть неудачу, совершить ошибку, выставить себя полным идиотом».

Я смотрю на Чарльза и Диану.

— Ясно, — говорит Чарльз. — Один неверный шаг…

— И долгое падение, — соглашаюсь я.

— Что же дальше? — спрашивает Чарльз.

— А вот что. Вацлавик дает ему задание. Клиент должен понять, что может потерпеть полнейшее фиаско и все равно выжить. У вашингтонской элиты есть широко известное место, куда они все сходятся на водопой, — шикарный стейк-хаус. Вацлавик велит клиенту прийти в этот ресторан и потребовать энчиладу с сыром — мексиканское национальное блюдо, которым торгуют в дешевых забегаловках. И закатить такой скандал, чтобы его выгнали.

— И что? — спрашивает Чарльз.

— А то, что клиент выполнил задание, — отвечаю я. — Закатил такую безобразную сцену, что его вышвырнули за парадную дверь ресторана, где его поджидала небольшая компания друзей и родных. Увидев его позор, они разразились аплодисментами и отвели его пообедать во второй по престижности вашингтонский ресторан, чтобы отпраздновать его освобождение.

Чарльз морщится.

— Так что же, мне нужно сделать так, чтобы меня откуда-то выставили…

— И за это жена приготовит вам отличную энчиладу! — говорю я.

— Его жена не готовит, — припечатывает Диана.

— Вот именно.

Я не сдаюсь:

— Ладно. Тогда она закажет вам отличную энчиладу.

— Я не вполне понимаю, о чем мы сейчас говорим, — начинает Чарльз.

— Я говорю о том, что каждый из нас должен быть в чем-то ребенком, — отвечаю я. — Вам удалось побыть ребенком в детстве?

Он мотает головой.

— Ваши потребности, ваши эмоции — о них кто-то заботился?

— Моим родителям пришлось растить ребенка-­инвалида — мою сестру, и ребенка-­наркомана — моего брата. Сейчас, кстати, у него все наладилось, — добавляет Чарльз.

— А вы были хорошим мальчиком? — Я заранее знаю ответ.

Чарльз кивает.

Список лучших студентов, звезда американского футбола, вспоминаю я его слова. По моим оценкам, Чарльз — типичный потерянный ребенок героического типа. Я работаю семейным терапевтом тридцать с лишним лет, и мне импонирует простота трех семейных ролей, о которых говорят «Анонимные алкоголики»: ребенок-­герой, ребенок-­козел отпущения, потерянный ребенок.

Я объясняю это Диане и Чарльзу.

— Герой — это хороший ребенок, — говорю я им. — Козел отпущения — плохой, больной, семейная проблема.

— Это мои брат и сестра, каждый по-своему, — соглашается Чарльз.

— Ваша сестра была проблемой, а брат плохим, непослушным?

— В общем и целом, — кивает Чарльз.

— А вы были тем, кого предоставили самому себе, — отваживаюсь я.

— Не совсем. Меня хвалили, — уточняет Чарльз.

— Хорошо, — говорю я. — Я подразделяю потерянных детей на два типа в зависимости от того, почему ребенком не занимались. Иногда тобой пренебрегают потому, что ты плохой и не стоишь усилий. Это потерянный ребенок типа козла отпущения. А иногда тобой пренебрегают потому, что ты хороший: родители заняты чем-то или кем-то…

— Моим братом, — вставляет Чарльз.

— И вдруг оказывается, что ты и сам прекрасно со всем справляешься. Потерянный ребенок героического типа, запущенный хороший.

— Признаться, мне не очень нравится, когда на меня навешивают ярлыки! — взвивается Чарльз.

Но я перебиваю его.

— Сколько раз родители ходили на ваши матчи? — выдвигаю я гипотезу. — А на родительские собрания?

— Отец работал на двух работах, чтобы мать могла сидеть дома! — ощетинивается Чарльз.

— Я не говорю, что кто-то в чем-то виноват, — отвечаю я. — Уж как есть. Вы были предоставлены самому себе, Чарльз. В частности, никто не удовлетворял ваши эмоциональные потребности, по крайней мере в родительской семье. Вы росли хорошим — и вечно голодным.

Чарльз ерзает на месте.

— Сколько лет обиженному мальчику? Тому, который доводит Диану?

Чарльз осторожно пожимает плечами:

— Не знаю.

— Попробуйте наугад, — напираю я.

— Лет семь-восемь, полагаю.

— Когда вы представляете его себе, где он находится? Что делает?

— Ничего, — говорит Чарльз. — Я имею в виду, что он, скорее всего, сидит у себя в комнате, занимается. Делает уроки.

— Совсем одинокий, — добавляю я за него.

— Этого я не знаю, — возражает Чарльз. — В одиночестве — вероятно, но…

— Одиноким вы себя не чувствовали, — утвердительно говорю я.

— В целом нет, просто так все было устроено.

— Это было нормально.

— Да.

— Быть одному.

— Да нет же, были другие люди…

— Эмоционально одному, — уточняю я. — Психологически одному.

— Ну что ж… — Чарльз умолкает, чтобы подумать.

— Нет, вы не чувствовали себя одиноким, — подытоживаю я. — Это было просто нормально.

— Как есть, — соглашается Чарльз.

— Нет, вы не чувствовали себя тогда одиноким, — набираю я обороты. — Вы вообще никогда не чувствовали себя одиноким.

— В целом нет.

— Пока Диана не сделает что-то, что вы считываете как отсутствие заботы о вас.

— Ах, вот вы о чем.

— Разве это неправда? — спрашиваю я. — Вы практически никогда не чувствуете себя