От «Я» к «МЫ». Как быть по-настоящему вместе - Терренс Рил

Дезире смотрит на свои стиснутые руки.

— Да, — медленно произносит она. — Да, я чувствую, что у меня есть она.

— А она?

Дезире пожимает плечами:

— Она просто держит меня за руку.

— Хорошо.

— Она…

— Да?

— Она просит прощения, что назвала меня стервой, — сообщает мне Дезире.

Я расплываюсь в улыбке.

— Я бы хотел, чтобы вы сказали ей еще одну вещь.

— Что?

— Скажите ей, чтобы она, когда злится, приходила к вам. Вы ее обнимете. Вы скажете, что любите ее. Но кричать на Хуана ей теперь запрещено. С этим покончено раз и навсегда.

К моему удивлению, Дезире усмехается.

— Что она…

— Она это понимает, — говорит Дезире. — Кивает.

— Правда?

— Ага. И улыбается.

— Я бы на ее месте тоже, — говорю я. — Знаете, когда пятнадцатилетнему подростку выставляют ограничения, он, конечно, дуется, но в глубине души вздыхает с облегчением.

Теперь Дезире улыбается не меньше моего.

— Она все равно может закатить скандал.

— Хорошо, — присоединяюсь я. — Этот скандал позволит вам почувствовать себя эмоционально живой.

— Но сейчас пора. Я думаю, она может снова вздохнуть спокойно.

— Да, — говорю я негромко. — Думаю, ваша ссора позади.

Дезире кивает, по-прежнему глядя на стул, который занимает ее воображаемый ребенок, и не спешит прервать контакт.

— Вам нужно сказать ей сейчас еще что-то?

Дезире качает головой. Мы все вместе ждем еще немного.

— А ей нужно сказать вам еще что-то? — Я прерываю молчание. — Когда она разговаривает с вами, ей можно больше не ершиться.

Дезире кивает с улыбкой, она на два шага опережает меня.

— Она говорит: «Спасибо».

— Скажите: «На здоровье».

Мы тихо сидим вместе, все втроем. Потом я говорю Дезире:

— Мысленно уменьшите ее так, чтобы она поместилась у вас на ладони, и посадите ее в свое сердце, где она сможет остаться с вами. А затем, когда будете готовы, откройте глаза. Я хочу кое-что показать вам.

Ее глаза медленно открываются.

— Ну, как вы?

Она кивает:

— Хорошо. Я хорошо себя чувствую.

— Посмотрите ему в лицо. — Я показываю на Хуана, который сидит молча, все так же держа наготове карандаш, и по его лицу текут слезы.

Сначала Дезире думает, что он смеется, и неуверенно хихикает.

— Нет. — Я перенаправляю ее внимание. — Посмотрите ему в лицо. Эти слезы — за вас. Это называется сострадание.

Дезире поворачивается ко мне:

— Он всегда пугается, когда я показываю…

— Дезире, — перебиваю ее я. — Посмотрите на мужа. Будьте здесь и сейчас.

Она по-детски кивает и берет Хуана за руку.

— Я просто…

Хуан обрывает ее:

— Нет, я люблю эту девочку в тебе, этого бойца, эту задиру. Я хочу обнять ее. И обниму. Мне так грустно, что она… — Ему мешают слезы. Я вижу, как на миллиметровке расплывается мокрое пятно. — Я только…

Я смотрю, как их тела тянутся друг к другу.

— Хотите обняться? — спрашиваю я Дезире, которая поднимает глаза на меня. — Хотите, чтобы этот мужчина обнял вас?

Она кивает и распахивает ему объятия.

Хуан улыбается — немного смущенно. Откладывает блокнот, отстегивает микрофон, приглаживает волосы и обнимает жену. Они тихонько раскачиваются, оба плачут.

— Прости меня, пожалуйста, — шепчет Дезире.

— Ничего-­ничего, милая, — говорит он. — Я здесь. * * *

«Передай назад, либо передай вперед». У Дезире есть дочь от другого мужчины, и ей скоро будет тринадцать. Много лет до появления Хуана она была лучшей подружкой Дезире, ее наперсницей и, в сущности, тем человеком, который заботился о ней. Я говорю Дезире, что надеюсь, что те дни, когда ее дочь страдала от приступов ее ярости, остались позади. Дезире с готовностью соглашается.

— Нам нужно устроить семейную встречу, — говорит она.

Хуан стонет, но говорит, что, если она так хочет, он в деле.

— Нам надо объявить об инаугурации нового правительства, — добавляет Дезире.

Теперь Хуан усмехается — он понимает, о чем речь.

— Ненасильственные протесты будут услышаны, — с шутовской серьезностью объявляет он.

— Но насилия мы терпеть не намерены, — предупреждает Дезире. — Согласен?

Он энергично кивает.

— А она? — спрашиваю я Дезире о ее младшей ипостаси.

Дезире умолкает, немного наклоняет голову, словно прислушивается, а потом улыбается.

— Через «не хочу», — сообщает она.

— Нормально, годится, — быстро говорю я, пока никто не успел ничего возразить. * * *

Кто-то когда-то назвал работу над отношениями «деконструкцией патриархата в паре за раз» [7]. Мне такое описание льстит. Когда вы с партнером достигаете подлинной близости, вы оба выходите за границы патриархата. Я на протяжении нашего разговора много раз упоминал токсичную культуру индивидуализма. Но как и где эти культурные силы посягают на человеческую личность? Ведь культура — не какая-то бесплотная абстракция. Культура главным образом передается через людей. Культура говорит через абьюз со стороны матери, подобной матери Дезире, которая путает нормальный сексуальный интерес с неконтролируемым промискуитетом. Культура говорит голосом отца моего клиента, который, когда ребенку исполнилось три, официально собрал всю семью посмотреть, как его сын бросит в огонь свое любимое одеялко, ведь теперь он уже совсем большой и оно ему не нужно.

Как-то раз, когда мои дети были еще маленькие, я наблюдал, как токсичный индивидуализм проявил себя в реальной жизни на моих глазах. Я был на хоккейном матче, играла команда моего сына. Один из папаш, к счастью на другой стороне стадиона, в полный голос орал на своего злополучного отпрыска лет примерно девяти. При всех зрителях на стадионе этот отец сначала отчитывал своего сына за плохую игру, а потом — за то, что он плачет. Мальчик с трудом забрался на трибуну и пристроился рядом с матерью, которая ждала его. Она шепнула ему несколько утешительных слов и попыталась обнять за плечи. И тут мальчик откинулся назад и ударил мать по лицу.

Травма порождает травму. Таков порочный круг насилия, патриархата, токсичного индивидуализма. Мама из наилучших побуждений хотела утешить сына — но защитила ли она его, установив ограничения для мужа? Что-то сомневаюсь. Молчание женщин, насилие мужчин. Этот мальчик при всех разыграл спектакль о том, как отвергают и презирают беззащитность. Это был ритуальный акт пренебрежения. Никто не скажет, что он маменькин сынок! Так и мчится этот лесной пожар из поколения в поколение.

Дети смотрят на родителей и думают: «На кого мне надо быть похожим, на нее или на него? Кем мне быть — молотом или наковальней?» Насильником или жертвой? Это выбор, где обе позиции проигрышные, но при всем при том кого бы выбрали вы? Этот мальчик в девять лет усвоил отцовское презрение и решил подражать его агрессивности. Он уже научился с пренебрежением относиться к «слабости». Его представление о благополучии зиждется на двух парных бредовых идеях — на бреде неуязвимости в сочетании с бредом доминирования. Мы, люди, не способны ни на то, ни на другое. Но в культуре индивидуальности мы должны обладать и тем и другим.

В Европе и в Америке, в деревнях и городках, где жили поколения наших предков, жители полагались на добрососедские отношения, чтобы пробиться сквозь заслоны откровенного эгоцентризма, свой­ственного прагматичному индивидуализму эпохи Просвещения, где каждый отстаивает собственные права. Но теперь это не так. Как девятилетний мальчик вырастает в мужчину, который возмущается в ответ на требование носить маску? Который отстаивает свое право