Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк

Как-то раз он появился у нас на пороге:

— Можно я приведу Памфилу послушать твои истории? — спросил он.

Сначала я подумала, что дело в моей манере чтения: пытаясь хоть как-то расшевелить Йолту, я каждый раз устраивала небольшое представление. Конечно, я не танцевала, как Тавифа, но по возможности оживляла чтение голосом и жестами. Когда я в лицах представила Йолте и Лави сцену усекновения Юдифью головы Олоферна, оба не смогли удержаться от возгласов восхищения.

— Памфилу? — переспросила я.

— Красивую египтянку, — подсказала Йолта. — Служанку.

Я понимающе улыбнулась Лави:

— Что ж, приведи ее, и я начну.

Он бросился было к двери, но остановился на полдороге:

— Почитай нам, пожалуйста, историю Рахили, чье лицо было прекраснее тысячи лун, и Иакова, который четырнадцать лет трудился, чтобы жениться на ней.

III

Йолта сидела в кресле, покрытом искусной резьбой. Она оставалась там изо дня в день, часто — закрыв глаза и потирая сложенные на коленях руки. Ее мысли блуждали где-то далеко.

Всю весну и лето мы оставались пленницами в доме Харана. Мы так и не побывали в великой библиотеке и в храме, не посмотрели на обелиск, не видели ни одного из маленьких сфинксов, угнездившихся на стене гавани. Вот уже несколько недель Йолта не заговаривала о Хае, но я догадывалась, что именно о ней думает тетка, беспокойно ерзая в кресле.

— Тетя, — сказала я, не в силах больше терпеть наше жалкое положение, — мы приехали сюда искать Хаю. Давай найдем ее, пусть и против воли Харана.

— Во-первых, дитя, мы приехали сюда не только за этим, — начала она. — Наша цель была еще и в том, чтобы уберечь тебя от темницы Ирода Антипы. Если мы пробудем в Египте достаточно долго, то преуспеем хотя бы в этом. Что же касается Хаи… — Она покачала головой, и вернулось прежнее выражение сосредоточенной печали. — Все сложнее, чем я думала.

— Пока мы сидим взаперти, отыскать ее не удастся, — заметила я.

— Даже если мы сможем свободно перемещаться по городу, я не знаю, с чего начать, — если, конечно, Харан не направит нас.

— Мы можем поспрашивать о Хае на рынках, в синагогах. Мы могли бы… — Даже мне было понятно, насколько жалкой выглядит моя затея.

— Ана, я знаю Харана. Если нас поймают за пределами дома, он сдержит слово и даст ход обвинениям против меня. Иногда мне кажется, что он только этого и ждет. Я окажусь в тюрьме, а вы с Лави — на улице. Куда вы пойдете? Как сможет Иуда передать вам весть, что пора возвращаться?

Я устроилась на леопардовой шкуре у ног тети, касаясь щекой ее колена, и устремила задумчивый взгляд на фреску с изображением лилий, украшающую стену. На ум мне пришли другие стены: сложенные из глины стены Назарета, его земляные полы, крыши из глины и соломы, которые надо постоянно чинить, чтобы уберечься от дождя. Простота тамошней жизни никогда меня не смущала, но я не скучала по ней. Если мне чего и не хватало, так это Марии и Саломеи, помешивающих варево в горшке, моей козы, которая всюду за мной ходила, а еще Иисуса — всегда Иисуса. Каждое утро я открывала глаза с мыслью о том, что он далеко. Я представляла, как он поднимается со своего тюфяка и повторяет слова Шма или уходит в холмы молиться, укрывшись плащом. Тогда моя печаль становилась невыносимой и я тоже вставала с постели, брала чашу для заклинаний и пела записанные в нее молитвы: «София, дыхание Господне, обрати мой взор на Египет. Пусть земля, бывшая узилищем, станет землей свободы. Направь меня в обитель чернил и папируса, место, где меня ждет возрождение».

Эта ежедневная утренняя молитва связывала нас с мужем, но я брала в руки чашу не только ради нее. Я тосковала как по нему, так и по себе. Но разве можно родить хоть кого-то, оставаясь в заточении?

Пока я рассматривала лилии, мне в голову пришла одна мысль. Я выпрямилась и перевела взгляд на Йолту.

— Если в этом доме есть какой-то ключ, который подскажет нам, где сейчас Хая, он может быть спрятан в скриптории. Там стоит большой шкаф. Не знаю, что в нем хранится, однако Харан никогда не оставляет его открытым. Я могу поискать там. Раз уж нам нельзя свободно перемещаться, я могу хотя бы разведать.

Тетя не ответила, и выражение ее лица никак не изменилось, но я готова была поспорить, что она не пропустила ни слова.

— Ищи бумаги об удочерении, — сказала Йолта. — Ищи все, что сможет нам помочь.

IV

На следующее утро, когда веки Фаддея смежились, а подбородок опустился на грудь, я проскользнула в кабинет Харана и принялась осматриваться в поисках ключа, которым можно отомкнуть шкаф в дальней части скриптория. Я обнаружила нужный ключ без труда: он лежал почти на виду, в алебастровом сосуде на письменном столе.

Когда я открыла дверцы, они издали скрип, напоминающий жалобу лиры в неумелых руках, и я похолодела, потому что Фаддей зашевелился в кресле, но тревога оказалась ложной. Сотни свитков смотрели на меня стеной немигающих глаз из специальных отделений, в которых они громоздились ряд за рядом, плотно прижатые друг к другу.

Я решила — как оказалось, верно, — что нашла личный архив Харана. Интересно, по какому принципу рассортированы документы: по темам, по годам, по языку, по алфавиту или по какой-то другой, известной только хозяину системе? Покосившись на Фаддея, я вытащила три свитка из верхнего левого угла и закрыла шкаф, но запирать не стала. Первый папирус оказался записью на латинском языке, удостоверяющей римское гражданство Харана. Во втором Харан упрашивал некоего Андромаха вернуть ему черную ослицу, украденную из его конюшни. В третьем обнаружилось дядино завещание, согласно которому все его богатство переходило к старшему сыну.

Каждое следующее утро я доставала ключ и вытаскивала из шкафа по нескольку свитков. Сон Фаддея длился обычно чуть менее часа, но я боялась, что он может пробудиться слишком рано, поэтому читала лишь половину этого времени. Каждый изученный свиток я помечала крошечной чернильной точкой. Длинные рукописи по философии лежали вперемешку с письмами, приглашениями, молитвами и гороскопами.

У меня создалось впечатление, что Харан записывал все. Если жучок погрыз хотя бы один листок папируса, растущего на его поле, дядя сочинял слезницу, в которой требовал принесения в жертву трех растений. Поиски продвигались медленно. Два месяца спустя я изучила только половину свитков.

— Сегодня было что-нибудь интересное? — спросила как-то Йолта, когда я вернулась на нашу половину дома. Каждый день один и тот же вопрос. Из всех человеческих чувств надежда — самое загадочное. Подобно голубому лотосу, она растет, зарождаясь в глубине нечистых сердец, и не теряет красоту до самого конца.

Я покачала головой. Каждый день один и тот же ответ.

— Завтра я пойду в скрипторий с тобой, — сказала тетя. — Вдвоем мы сможем читать быстрее.

Это заявление одновременно удивило, обрадовало и обеспокоило меня.

— А если Фаддей проснется и увидит, как ты читаешь Харановы бумаги? Если поймают меня, я всегда могу сказать, что взяла документ по ошибке, что его не убрали на место. Но ты… Писец отправится прямиком к Харану.

— Не беспокойся о Фаддее.

— Почему?

— Мы угостим его моим особым напитком.

На следующее утро я явилась в скрипторий с лепешками и пивом — напитком, который египтяне поглощают целыми днями, словно воду или вино. Я поставила чашу перед Фаддеем:

— Мы заслужили небольшую передышку, как ты считаешь?

— Не знаю, право, что сказал бы Харан, — неуверенно покачал головой он.

— Думаю, дядя не станет возражать, но если что, я скажу, что это была моя идея. Ты добр ко мне, и я хочу отплатить тебе.

Тогда он улыбнулся и поднял чашу, а я почувствовала укол совести. Он действительно был добр ко мне, всегда терпеливо исправлял мои ошибки, учил подчищать чернильные пятна специальным горьким настоем. Подозреваю, Фаддей догадывался, что я ворую папирус для собственных нужд, но закрывал на это глаза. И чем же я ему отплатила? Опоила сонным зельем, которое Йолта с помощью Памфилы изготовила из цветков лотоса.