Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

Скуластый расправил газету и снова поставил ее загородкой. Он не терпел, когда его сверлили взглядом. Воцарилось молчание, из которого трудно, просто невозможно было выйти без ясного, точного слова — «нет!» или «да!» Этого слова ждал Ольшер. Долго, невыносимо долго ждал. А слова не было, или его не хотели произнести. Взамен он получил совет, насмешливый, почти издевательский совет от носатого:

— Еще коньяку?

— К дьяволу коньяк! — истерично завопил капитан. — Где пакет?

Скуластый, способный, как и Ольшер, проявлять невозмутимость в любых обстоятельствах, сейчас тоже сорвался. Он швырнул газету на стол, а со стола она птицей спланировала на пол, к ногам гауптштурмфюрера.

— Это мы должны спросить вас — где?

— Но… — задохнулся Ольшер. Он уже не мог говорить. Все полетело кувырком — все, что он строил, чем жил, на что надеялся. — Но вы… вы же заплатили за него! Кому? Зачем?

Носатый выпил коньяк, предназначенный для Ольшера и, причмокнув от удовольствия, произнес философски:

— Вот именно… Впрочем, что такое деньги!

Он был пьян, этот носатый, он мог иронизировать но поводу тщетности человеческих усилий. Переводчик, все еще державший руку на клавишах магнитофона, продолжил мысль носатого:

— Да, деньги — иллюзия!

Потом брезгливо глянул на Ольшера:

— Вы, надеюсь, работали не за деньги. Во имя идеи!

Ольшеру все можно было сказать — издевательское, унизительное, — он понял это и смолчал. И зачем возражать, оправдываться, искать сочувствия. У него нет товара, который нужен господам из американской стратегической службы. Ничего нет.

— Надеюсь, цель этой встречи не исчерпывается взаимными сожалениями? — сказал он огорченно.

Носатый поднял свои круглые брови, и они, кажется, коснулись черных прядей хмельно спадавших на лоб: он изобразил именно сожаление.

— В таком случае — уже финиш… — сделал для себя вывод гауптштурмфюрер.

Носатый пожал плечами и посмотрел на скуластого — тот должен был решить — финиш это или нет.

Скуластый кивнул. Не сразу, а после паузы, во время которой, видимо, оценивал произошедшее и сказанное. Кивок послужил сигналом. Все засуетились, заспешили, стали выталкивать друг друга из комнаты и первым, конечно, вытолкнули Ольшера. Он оказался на шоссе, а потом и в «виллисе» рядом с шофером. «Ами» забрались на заднее сидение. По негласному сигналу «виллис» бросился стремительно вперед. Он летел много быстрее, чем первый раз — возвращение всегда торопливо — все сказано, все сделано и надо скорее избавиться от ненужного груза. Да, Ольшер был ненужным грузом.

Он знал это, кажется, смирился с этим. Одно лишь удивляло капитана: почему «ами» не бросают бесполезную вещь, а возятся с ней. К чему церемонии, встречи, проводы. Зачем, например, нужен офицерский эскорт, отправили бы пленного с солдатом или с тем же шофером. Зачем вообще все?

Офицеры, как и утром, молчали. Носатый, кажется, дремал, а переводчик глядел в небо и насвистывал что-то неопределенное, во всяком случае, не грустное — ему было двадцать пять. Он мог бы даже петь в такой ясный день. Но это не принято в присутствии арестованного.

Неожиданно, совершенно неожиданно, как если бы на полной скорости лопнул баллон «виллиса», прозвучал вопрос. Его выдавил из себя скуластый:

— Там, кажется, была женщина?

— Где? — не сразу откликнулся Ольшер. Он догадался, о чем спрашивает скуластый, но ему не хотелось возвращаться к прошлому. Не для чего было возвращаться — все пустое!

— В этой истории с документами…

«Женщина! Да, была женщина, — заставил себя вспомнить Ольшер. — Кого он имеет в виду? Возможно, Надию Аминову…»

— Была переводчица турчанка.

— Та, что приняла цианистый калий… — как знакомое и вычеркнутое прежде, отодвинул скуластый. — Мертвая?

— Да.

— А живая?

«Разве они знают что-нибудь о Рут Хенкель?» — поежился от какого-то внутреннего озноба Ольшер. Третьи лица всегда пугали его, в свои дела он старался никого ие впутывать. К тому же Рут могла оказаться соперницей.

— Других не было.

Прошла минута, «виллис» пробежал чуть ли не километр, прежде чем скуластый выразил свое отношение к сказанному.

— Жена президента! Ей нравился унтерштурмфюрер… Ваш унтерштурмфюрер.

«Не только нравился, — отметил про себя Ольшер. — У нее был нюх на тайны…»

— Кажется… — неопределенно ответил капитан.

— Где она?

— Этого я не знаю…

— Жива?

Ольшер мог бы сострить в адрес «шахини», Рут этого заслуживала, но не решился раскрывать собственное раздражение — как-то оценит эмоции скуластый.

— Такие не прибегают к цианистому калию, — сказал он подчеркнуто равнодушно.

— Ее имя?

— Рут Хенкель, бывший диктор французского вещания «Рундфунка»… Родители ее жили на Шонгаузераллей… Это в Восточном секторе теперь…

Он намеревался еще что-то сказать о «шахине», но остановился — скуластый, кажется, не слушал его. Во всяком случае, за спиной не прозвучало естественное в таких случаях подталкивание — реплика или вопрос. Слова Ольшера потонули в шуме мотора, в посвисте ветра, и на них никто не откликнулся.

«Все пустое, — повторил мысленно Ольшер. — Все… Все…»

Когда «виллис» подлетел к воротам лагеря и затормозил и офицеры поднялись, чтобы сойти с машины, гауптштурмфюрер спросил скуластого — очень робко и тихо спросил:

— Значит, я не нужен?

Скуластый пожевал губами — так отражалась работа мысли, нечеткая работа, полная сомнений и противоречий.

— Нет, отчего же… — ответил он.

И шагнул к воротам, давая этим понять, что большего уже не скажет…

6

Доктор Эккер был похож на содержателя пивного бара — именно таких круглых, невысоких, краснощеких немцев встречал Саид в пригородах Берлина за стойками биргалле. Они почему-то копировали друг друга и даже прическу делали одинаковую — короткие волосы зализывали от пробора в обе стороны, а плешинку на самой макушке оставляли открытой. Усиков у Эккера не было, но они очень просились под его короткий, чуть вздернутый нос. Там темнела синева, след тщетных стараний бритвы. Виски тоже оттенялись синевой. И весь Эккер был розово-синий и иногда казался лиловым. Чернота смущала его, как смущает родимое пятно — ведь люди способны усмотреть в ней признак смешанной крови, А смешанная кровь плохой спутник в бушующем арийском море…

Таким предстал перед Саидом доктор Эккер. Но это произошло позже, когда отворилась дверь и на пороге передней появился человек в домашнем халате. Прежде Саид просидел свои полчаса, а может и больше, в передней, изучая старые журналы и альбомы с видами Зальцбурга, горного Зальцбурга, где на фоне неба высятся снежные вершины, а по склонам стекают зеленые полосы сказочных лесов. Саид был один в передней, если не считать мыши, которая скреблась иногда в углу и шуршала бумагой — в Вене водились мыши, как это ни странно, и им хватало крошек в голодном городе.

Кроме шуршания и поскребывания иногда доносился какой-то стон, а может, вздох. Но стонал не человек — пел на низких регистрах орган в соборе Святого Стефана. Саид слышал эту скорбную песнь, когда проходил мимо собора, и теперь она не удивляла его и не беспокоила, только вселяла тихую грусть. Грусть как-то легко уживалась с мыслями Саида, а были они неторопливыми и безрадостными. Чувствующий немощь всегда лишен радости. Он думает о конце пути. Невольно думает…

Когда отворил дверь Эккер, Саид сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел куда-то в потолок усталыми глазами.

— Унтерштурмфюрер! — позвал тихо доктор. Так тихо, что Саиду показалось, будто говорят не рядом, а далеко-далеко, где-то у собора Святого Стефана. — Ваша очередь!

У Эккера существовала очередь, хотя никого в передней не было и никто не покинул дом. Саид встал и нетвердо зашагал вслед за врачом.

Надо быть благодарным этому человеку, нет, не врачу, а именно человеку. Он не мучил Саида вопросами, не выражал соболезнований, не говорил ободряющих фраз. Вообще ничего не говорил о болезни, только смотрел на пациента, сидевшего против него в глубоком кресле, и думал. Потом улыбнулся и произнес тоном заговорщика.

— А что если мы ничего не будем делать… Просто ничего… Попьем кофе — и все. Как вы относитесь к черному кофе?

— Пью его…

— Хорошо сказано — пью. К сожалению, многое в жизни приходится только пить, без удовольствия и без отвращения. Коньяк вы тоже пьете?

— Его трудно достать.

— Но у меня есть коньяк. Кофе с коньяком доставит нам удовольствие…

Они прошли в столовую. Здесь Саида ждал сюрприз — за столом сидел Рудольф Берг. Улыбающийся Берг. Впервые он увидел его в такой обстановке — почти домашней, не напоминающей о существовании опасности.