Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

Уже не пять минут первого, а семь. Чаша фонтана обойдена, и Исламбек выходит на панель, что пролегает вдоль фасада Ратхауза, под его рисунчатыми стенами и стрельчатыми окнами. Здесь много офицеров — они поднимаются на крыльцо парадного или сбегают по ступенькам на тротуар. И среди офицеров рослый, светловолосый оберштурмфюрер, как всегда подтянутый и строгий. На лице две резкие складки, сдерживающие уголки рта, чтобы они не раздвинулись в улыбке, не нарушили холода, царствующего во всем облике гестаповца. Руки в карманах черного плаща, скрытые от чужого взгляда, напоминают об опасности — в них оружие. Так думает каждый, идущий навстречу оберштурмфюреру, и невольно сторонится.

Но сейчас гестаповец вынимает из кармана всего-навсего зажигалку и пытается закурить. Конечно, зажигалка не действует. Должна не действовать: — так условлено еще в Берлине. Палец жмет на колесико раз, другой и третий… А ноги в это время несут гестаповца навстречу Саиду.

— Разрешите!

Им не нужен пароль — они слишком хорошо знают друг друга. Им нужен лишь повод для остановки и короткого, очень короткого разговора.

— Пожалуйста! — Саид лезет в карман за собственной зажигалкой. Он тоже не торопится: в каком кармане огонь? Кажется, в левом, в шинели. Нет, не в шинели. Видимо, в кителе… — Она действует, — говорит Саид, имея в виду не зажигалку, конечно, а фрау Хенкель. — Только надо проверить… Вот, пожалуйста! — продолжает Саид и улыбается удовлетворенно: зажигалка найдена!

— Благодарю… У меня, кажется, кончился бензин.

— Бывает… А я только сегодня заправил, — показывает пальцем на крышку Саид. Странно, зажигалки у них одинаковые. И закуривая, Берг, как бы случайно, обменивает свою на чужую, ту самую, что заправлена сегодня утром новым донесением «26-го», В нем сказано и о беседе с «шахиней» в поезде, и об условиях встречи в Индустриальном клубе.

Берг закуривает долго и неумело. Зажигалка не слушается его. Правда, это мало беспокоит оберштурмфюрера, ему нужно время, как можно больше времени, хотя оно и исчисляется на тротуаре секундами. Старательно затягиваясь и попыхивая, Берг произносит всего несколько слов. Звучат они настолько тихо, что лишь один Исламбек с его чутким, настороженным слухом способен уловить сказанное. А сказано совершенно непонятное, никакого отношения не имеющее к донесению:

— Старайся быть чаще на свежем воздухе… Это необходимо…

Пустяковые вроде слова, но они звучат для Саида как известие о несчастье. Страшном несчастье. Недуг, который он так тщательно скрывал от других, обнаружен все-таки. Каждое утро Саид вел бой с проклятой слабостью. И какой бой! Прежде чем встать с постели, ему приходится напрягать волю до предела. Губы искусаны от злости и отчаяния. Он встает, он идет, он даже бежит иногда, но какой ценой это дается. Какой ценой приобретает он видимую бодрость и энергичность, эту форму офицера СС!

— Сегодня же зайди к доктору Эккеру! — продолжает Берг тоном приказа. Так, наверное, лучше — тревога и соболезнования только умножат тягость Саида, вселят растерянность. Совет и приказ будут восприняты без обычной в подобных случаях горечи — надо лечиться, значит, командуйте. Я подчинюсь! — Он живет за собором Святого Стефана, дом шесть. Увидишь на дверях табличку… Эккер предупрежден и будет ждать в девять вечера…

Берг стоит сбоку, будто собирается продолжить путь по тротуару вдоль фасада Ратхауза, и не смотрит на унтерштурмфюрера. Смотрит на свою сигарету, которая, черт ее знает почему, плохо раскуривается Можно бросить ее — и он сминает коротенький чахлый стерженек и бросает в урну. Поразительная для военного времени расточительность! Но у оберштурмфюрера есть еще сигареты, много сигарет. Он вынимает из пачки новую и раскуривает. Теперь уже легко, без всяких усилий. Кланяется унтерштурмфюреру — благодарю! — и идет, спешит, забыв сразу незнакомца, так любезно предложившего ему огонь. Черный плащ плывет, взблескивая лаком на солнце, плывет черная фуражка с высокой тульей, а сапоги уверенно и жестко ступают по камням, выстукивая что-то холодное и строгое…

Саиду тоже нельзя стоять. Он сделал все, что предусмотрено в таких случаях, спрятал зажигалку в карман кителя, застегнул шинель и зашагал в противоположную от Берга сторону. Неторопливо зашагал — ему спешить некуда и незачем. Он должен вдыхать свежий воздух. Увы, должен…

Саид вспоминает о враче, о каком-то Эккере, что живет за собором Святого Стефана, и ему становится грустно, грустно на этой весенней улице. Значит, все-таки дела плохи…

Впервые за всю их совместную работу Берг заговорил о здоровье Саида. И именно здесь, в Вене, на последнем старте перед решающим броском. Что бросок решающий — это ясно. Все идет к концу, в том числе и операция «Феникс-2». Решается уже послевоенная задача, хотя решать ее приходится сейчас, во время страшных боев на всех фронтах. Враг думает о будущем, о своем воскрешении после смерти, и для этого пытается сохранить ростки, зерна будущих всходов. Прячет их глубоко, так глубоко, что не найти, не откопать. А откопать надо…

Весенняя Вена глядела на Саида. Равнодушно провожала его дремлющим мрамором фонтанов, бронзой статуй, которых было много, слишком много для одного города. Провожала солнечными бликами и перезвоном капели — последней снежной капели — крыши уже очистились от жалкого, почти кисейного покрывала и теперь сохли в апрельских лучах. Если бы не война! Весенней Веной можно было бы любоваться. Она, кажется, создана для этого. Но Саид думал о войне. Шел, не видя ни стрельчатых башенок Ратхауза, ни спящих фонтанов, ни бронзовых всадников на вздыбленных конях, ни ажурных решеток парков. Думал о войне… И еще о том, что где-то за собором Святого Стефана живет доктор Эккер, к которому надо зайти. Обязательно зайти. Иначе последнего броска не будет…

На Штейнбергплатц у входа в Индустриальный клуб толпились делегаты так называемого конгресса друзей Германии. Согнанные с оккупированных областей, выгнанные из Берлина, именно выгнанные, потому что находиться в столице национальным комитетам было уже рискованно — целые кварталы рушились под бомбами, представители эмигрантских организаций, спецбатальонов СС и легионов особого назначения получили возможность немного отдохнуть и успокоиться в безмятежной Вене. Успокоиться — это звучало теперь иронически. Каждого мучила забота о будущем. Уйти дальше от линии фронта, избежать встречи с наступающими советскими войсками — вот о чем мечтали делегаты. И не только мечтали, делали все, чтобы осуществить эту мечту и именно здесь, в Вене, на полпути к Франции, к покою и теплу. Они задабривали эсэсовских фюреров подарками и ужинами в ресторанах, открыто давали взятки, льстили, умоляли, пускали слезу. На все шли, чтобы не вернуться назад, на Восток. Они не знали — судьба решена без их участия: почти все не немецкие контингенты снимаются с Восточного фронта, как ненадежные и неустойчивые, и перебрасываются на Запад, на смену боеспособным эсэсовским формированиям, несущим гарнизонную службу в Норвегии, Бельгии, Франции, Италии.

Но на конгрессе об этом не говорилось. С трибуны Индустриального клуба произносились только призывы к верности, клятвы дружбы. Назывались имена истинных сподвижников фюрера. И еще делались взносы в фонд укрепления ТНК. Офицеры «жертвовали» на дело процветания эмигрантского центра свои «сбережения», проще говоря, отделяли от награбленного в оккупированных областях частицу для своих «отцов и фюреров». Перед самым перерывом такое пожертвование сделал полковник Арипов — он положил на стол президиума 12 тысяч марок. Ему аплодировали. Нет, не за проявление верности делу националистов, а за оригинальную взятку — штандартенфюрер метил в один из тыловых гарнизонов юга Франции, не то в Ним, не то в Альби. Он уже точно знал — на Восток путь закрыт. Для него, в частности…

Перед самым конгрессом его батальон взбунтовался и едва не прикончил собственного командира. В нагрудном кармане кителя Арипов хранил ультиматум солдат. Короткий и выразительный: «С твоей шкуры будем барабан делать. Лучше застрелись, а мы сдадимся в плен». Хранилась там и партизанская листовка, тоже очень лаконичная: «Убейте Арипова, уходите в лес!»

«Убейте Арипова!» — что еще нужно добавлять. Он понял все. Понял не тогда, в командирской землянке — из землянки он выскочил взбешенный и хмельной, с гранатой в руке, намереваясь защищаться, — позже понял, убьют! Убьют обязательно. Поэтому положил перед президиумом двенадцать тысяч. Его обнял Вали Каюмхан, а Баймирза Хаит пожал руку. Пожал руку и очень выразительно посмотрел в глаза щедрому подданному фюрера. Полковник мог считать себя гарнизонным офицером в Ниме или Альби. Доктор Ольшер тоже глянул ободряюще на штандартенфюрера. А это значило многое: гарнизоны формировал Ольшер, начальник «Тюркостштелле».