Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

— Так, что же делать! Смотреть, как уходят все дальше и дальше от родины туркестанцы…

Берг глянул на друга, и ему стало грустно — судьба братьев мучила Саида, и избавить его от этой муки было невозможно. Рудольф положил руку на плечо товарища, мягко и спокойно положил, будто не было ничего тревожного, ничего противоречивого, способного помешать душевной близости двух людей, оказавшихся вместе на чужой земле. Сказал раздумчиво:

— Адская, брат, работа у нас…

— А мы — люди.

— Да, люди… И хочется иногда делать глупости. Вот так пробродить ночь, ни о чем, ни о чем не думая…

— Совсем ни о чем…

Широкая улица сменилась снова узкой, рассеянный свет неба погас в тени высоких крыш, и друзья оказались почти во мраке, лишь бледно-серая полоса тротуара проступала ясно и на ней иногда взблескивал отполированный тысячами ног камень.

У старого дома, упрятавшего ворота в высокой сводчатой нише, друзья остановились. Здесь жил Исламбек — жил несколько дней, пока проходил конгресс, нынешняя ночь была последней, рано утром поезд должен был умчать его к Мюнхену, а оттуда через Страсбург, Париж на юг, в Ним.

— Мне все хотелось поговорить с тобой, — вспомнил Саид.

— О чем?

— Так… обо всем. Просто поговорить. Наделать глупостей, как ты сказал.

Берг улыбнулся, собственные слова показались ему детски-наивными.

— Когда-нибудь мы получим право делать глупости…

— Когда-нибудь, — вздохнул Саид.

Рука Берга нашла в темноте холодную ладонь Саида и пожала ее. Коротко, торопливо.

— Время, друг…

— Прощай!

Черный плащ Берга скользнул вдоль каменной ниши и исчез за выступом. С минуту слышались не громкие, но твердые шаги на плитах мостовой, потом стихли. И когда стихли, Саид осторожно, ощупью стал пробираться в темный, похожий на глубокий колодец двор. Там, справа, под лестницей, была его квартира — пристанище на короткую ночь…

Берг считал себя уже в номере отеля — осталось миновать небольшую аллею с невысокими кленами и войти в вестибюль. Берг был спокоен, даже чуточку рассеян, усталость брала свое, и единственное, о чем думалось ему сейчас, это об отдыхе, обычном отдыхе в постели с газетой в руках.

В конце аллеи стояли двое мужчин и не то курили, не то тихо переговаривались. Облик их был подкупающе мирным. Берг знал все, что разоблачает человека, готовящегося к тайной акции — он сам носил в себе тайну, постоянно носил, — и все же в эту минуту ему не подумалось о нарочитости позы, с которой эти двое мужчин вели беседу в конце аллеи… Он только свернул чуть вправо, намереваясь обойти их.

Почему-то последний шаг свой Берг представлял более примечательным и трагичным, рисовался он ему обязательно в Берлине, в кабинете Дитриха, куда оберштурмфюрер заходил не уверенный, что выйдет обратно, или на окраине, в тихом квартале Панкова, за небольшой дверью, обитой черным дерматином. Не здесь, на аллее, под кленами Вены…

— Оберштурмфюрер!

Мужчины шагнули к нему, а может, даже не шагнули, а только наклонились в его сторону, и он не смог ничего сделать, хотя пистолет, как всегда, был в правом кармане плаща и рука сжимала его. Впрочем, Берг не прибег бы к оружию. Он не знал намерения незнакомцев. Лишь когда в его бок, под левое ребро, уперся ствол пистолета и дрожь чужой руки ощутилась явственно телом, он понял — последний шаг совершен…

«Исламбек ничего не знает, — подумал Берг. — И предупредить уже нельзя…»

Из машины, что стояла за деревьями и не была видна, вылез третий незнакомец — не в пальто, а в шинели, поспешил к Бергу. Не на помощь, конечно. Издали он крикнул:

— Скорее!

Теперь Берг узнал его. Это был Дитрих. Все мгновенно стало ясным, ясным до холода в сердце. И четко представилось будущее — непроглядная мучительная темнота. Он что есть силы ударил локтем по ладони, что держала пистолет у его ребра, и тот со звяканьем запрыгал на асфальте. Берг знал, как это делается. Слишком хорошо знал. Потом оттолкнул от себя двоих в штатском и ринулся вперед, к отелю. К подъезду, освещенному приглушенными синими огнями.

Он думал, что по вестибюлю, по этим стеклам и огням стрелять не будут. Он ошибся.

Стреляли. Стреляли двое, потом третий. «Ах да, там Дитрих, — вспомнил Берг. И сказал себе то, что говорил когда-то другим: — Дитриху живые не нужны… Не нужны живые…»

Пуля ожгла затылок. Дитриха пуля. Он всегда целился в затылок и никогда почти не промахивался… Берг будто споткнулся. Что-то потянуло его вниз. Стремительно потянуло. Он хотел предотвратить падение руками, но не успел и только выбросил их вверх, обнажив лицо камню. Черно-серому камню тротуара.

7

Ольшер долго жил последней фразой, брошенной ему на прощание американскими офицерами.

— Нет, отчего же…

Надежда, пусть крошечная, таилась в этих ничего как будто не говорящих словах. И произнесены они были уныло, ради необходимости, а не из желания утвердить веру в нужность Ольшера.

Он жил и ждал «виллиса». «Виллисы» появлялись и довольно часто, но не для бывшего начальника «Тюркостштелле». Они увозили других немцев, счастливых, так думал Ольшер, и провожал зеленых козликов завистливым взглядом.

Миновал октябрь, ноябрь, декабрь. Завершился процесс над главными военными преступниками, и первые виселицы поднялись, в Нюрнберге. Начал функционировать IV трибунал, где рассматривалось дело СС и главного обвиняемого по этому делу группенфюрера Вальтера Шелленберга. В обиходе процесс над Шелленбергом именовался «делом Вильгельмштрассе» — на Вильгельмштрассе, в большом мрачном здании, помещался штаб тайной войны третьего рейха.

Четвертый трибунал должен был рассматривать и дела фюреров СС, в том числе дело Ольшера. Гауптштурмфюрера уже вызывали на допрос и взяли показание. Он говорил долго, часов шесть, дважды делали перерыв, предоставляя бывшему начальнику «Тюркостштелле» возможность отдохнуть и восстановить силы — Ольшер стал хрипнуть, как тот магнитофон, что фиксировал объяснение гауптштурмфюрера в особняке под Люнебургом. Допрос вел Роберт Д. Дарст, агент секретной службы США в Европе. Он меньше всего интересовался преступной деятельностью «Тюркостштелле» и его руководителя, зато очень внимательно выслушивал рассказы Ольшера о вербовке агентуры для заброски на Восток, о работе курсов и школ особого назначения. Рассказы, естественно, фиксировались на пленке и бумаге. Странно, что под этими, так называемыми, протоколами Ольшера не заставляли подписываться. Он подтверждал росписью лишь общие сведения о деятельности Восточно-тюркского отдела Главного управления СС.

На втором допросе присутствовал «юрист» Макклур. Он ничего не спрашивал, только покачивал головой, выражая этим свое огорчение. Почему слова Ольшера вызывали огорчение, понять было трудно Возможно, не слова, а сам гауптштурмфюрер не нравился Макклуру. Позже Ольшер узнал, что Макклур всю войну занимался ловлей осведомителей из числа офицеров СС и СД и кое-что ему в этом направлении удалось сделать. Штурмбанфюрер СС Вильгельм Хёттль в 1944 году продал американскому разведывательному бюро в Европе секретные сведения IV отдела РСХА и, в частности, о начальнике секции этого отдела оберштурмбанфюрере Адольфе Эйхмане. Сам Хёттль был референтом одного из важнейших управлений службы безопасности, работавшего на заграницу, и знал немецкую агентуру на Балканах. Как это ни удивительно было для Ольшера, управление стратегических служб США, оказывается, уже с 1943 года установило тесный контакт с Главным управлением имперской безопасности, и контакты эти поддерживались агентами, базировавшимися в Швейцарии. А он, начальник «Тюркостштелле», зарывшийся в делах тюркских эмигрантов, ничего, ничего абсолютно не знал, считал себя прозорливым и дальновидным человеком, затеял игру с английскими агентами. Не туда, не туда смотрел гауптштурмфюрер, не в том направлении действовал.

— Вы, немцы, потеряли чутье, — сказал в конце допроса Макклур. Сказал в надежде, что Ольшеру это переведут.

Он так к остался недовольным и огорченным и покачал головой, когда подследственного увели.

«Не нужен, — понял Ольшер. — Я им не нужен все-таки!»

«Нет, отчего же…» Какую-то пользу, видимо, американцы извлекли из показаний гауптштурмфюрера. И еще способны извлечь. Эта мысль укрепилась в Ольшере, когда появился «виллис» уже для него. Весной 1946 года бывшего начальника «Тюркостштелле» перевели в лагерь Дармштадт. Здесь находились эсэсовцы разных мастей и чинов в ожидании суда или пересмотра своего дела. Американцы завели новый порядок — пересматривать приговора. Кое-кто уже покинул лагерь и определился как частное лицо, отбывшее наказание, многих просто реабилитировали. Ольшер почувствовал себя увереннее и даже повеселел. Во всяком случае, прежней безысходности не было и отчаяния тоже. Он перестал бояться газет с отчетами о процессах, кое-что ему казалось справедливым в приговорах трибунала. «Виноваты, виноваты, — мысленно осуждал он фюреров СС. — Потеряли чутье… Мы, немцы, потеряли чутье».